Это была правда: на соседней кровати он увидел на подушке две головы; больные лежали, вытянувшись под одеялом, чтобы занимать меньше места.

— Простите, я был не прав, — сказал ей Чезаре.

— Двое больных на одной кровати — это непорядок, — продолжала сестра Теотимма. — Но как же выставить за дверь того, кто страдает? Вот и вас я впустила, хотя это не разрешается, — сказала она, отходя.

Чезаре повернулся к Джузеппине.

— Ты должна идти к малышам. А за мамой присмотрю я.

Джузеппина наклонилась и слегка коснулась запавшей щеки матери.

— Меняй компресс каждые десять минут. Так ей полегче, — сказала она.

— Хорошо, — ответил Чезаре и занял место сестры.

— Вот увидишь, скоро она придет в себя, — утешила она его.

— Я сделаю все, что нужно. А ты присмотри за малышами.

Джузеппина повернулась и, горестно склонив голову, пошла к выходу. У дверей она обернулась, чтобы еще раз взглянуть на мать.

Оставшись один, Чезаре огляделся вокруг: болезнь и страдание были повсюду — на этих лицах и в стонах больных, в этом запахе и тусклом больничном свете. Давным-давно было запрещено класть больных по двое в одну кровать, но места всем не хватало, и правило по-прежнему нарушалось. Больнице Ка Гранда было уже четыреста пятьдесят лет. Она была построена для бедных еще герцогом Франческо Сфорца и его женой Бьянкой Марией Висконти, которые поручили архитектору Филарете осуществить этот проект. В течение веков сюда помещали тысячи больных чумой, сифилисом, тифом, которые по большей части отправлялись отсюда на тот свет. В давние времена в ее просторном дворе устраивались рыцарские турниры и партии в мяч.

Теперь многое изменилось: медицина делала успехи, появились замечательные врачи, как доктор Карло Байзини, «врач бедняков». Но страдания и смерть оставались вечным уделом человека.

Чезаре погладил шершавую руку матери и почувствовал, как отчаяние охватывает его. Когда кого-то привозили в Ка Гранда на носилках, надежд было мало. Что бы ни говорила монахиня, которая слепо верила в Божественное Провидение, что бы ни говорила она о неизбежности смерти для каждого, невозможно было смириться с этой ужасной мыслью, что он может потерять мать. На уголке простыни была метка больницы: голубка, которая держит в клюве ленту с девизом: «Хвала милосердию». Голубь — Коломбо. И фамилия эта давалась всем детям-подкидышам, которых больница принимала и выхаживала. Коломбо была фамилия матери, а значит, и его предков с материнской стороны.

— Коломбо, — произнес он громко, сам не замечая этого.

— Чезаре, — позвала его мать ясным голосом.

— Мама. Как себя чувствуешь? — Вопрос был глупый, что и говорить, но ничего другого на ум не приходило.

— Почему ты сказал «Коломбо»? — спросила она, точно продолжая прерванный разговор.

— Потому что я увидел голубку на простыне.

— И моя фамилия Коломбо.

— Не разговаривай, — забеспокоился он. — Ты устанешь.

— От разговора не устанешь. И меня зовут Коломбо, — прошептала она с задумчивым видом, — как всех детей из этой больницы.

— Просто совпадение, мама.