В письмах, которые из дома присылала ему Джузеппина, не было жалоб, но было много грусти. Шерстяные фуфайки, присланные Матильдой, он носил, и они ему очень помогали. А деньги, посланные Мирандой, он спрятал в патронташ, время от времени перекладывая их то в ранец, то из кармана в карман, то даже в башмаки, в зависимости от ситуации.

Постепенно сознание его затуманилось, оно погрузилось в какой-то странный полусон. Одни образы наплывали на другие, не давая сосредоточиться ни на чем: Матильда, Джузеппина, Риччо… Сибилия проклятая… Белая рубашка Матильды в тумане… Полутень ее дома с запахом специй, цветущей глицинии…

Резкий толчок в спину вернул его в реальность — реальность войны, холода, грязи окопов.

— Это так ты стоишь в дозоре, говнюк?..

Чезаре вскочил на ноги и по привычке встал навытяжку. Офицер, подошедший неслышно, осыпал его градом ругательств.

— Ты что-то хочешь сказать?.. — закончил он свою гневную тираду.

— Нет, ничего, — пробормотал Чезаре и замолчал. Что он мог сказать? Что он устал? Что уже несколько месяцев не спал нормально? Что здесь уже тридцать часов подряд сидит, не смыкая глаз?.. Он не боялся офицера, но боялся власти, которую этот человек представлял. Так голубь боится ястреба, еще не видя его.

— Ты знаешь, по крайней мере, что тебя ожидает?

Чезаре не ответил. От волос этого офицера, от чисто выбритого лица, от всей его щегольской подтянутой фигуры исходил приятный запах лаванды, хорошего свежего белья, запах сигар и кожаных портупей, тот господский запах, который он почувствовал однажды в палаццо графа Спада, запах жизни, которой он сам никогда не знал. Этот человек, стоявший перед ним, был важной персоной, и не только потому, что имел чин капитана, но и потому, что принадлежал к избранному обществу, которое и в гражданской жизни стояло надо всем.

— Я должен передать тебя военно-полевому суду, — холодным голосом произнес офицер, и это были не просто слова. После разгрома у Капоретто военно-полевые суды, состоящие из таких вот офицеров в шинелях из тонкого сукна, пахнущих лавандой и кожей новеньких портупей, вывели в расход немало молодых жизней.

Государственная измена. Трусость перед лицом врага. Невыполнение приказа в боевой обстановке. Чезаре понимал, что попал в страшное положение. Он уже видел самого себя перед карательным взводом с завязанными глазами; вообразил тишину, за которой следует залп. Однажды ему уже это приснилось; тогда он проснулся и вздохнул с облегчением. Но сейчас это был не сон, а страшная явь. Грязный, мокрый, застывший, он стоял перед разгневанным офицером и видел, как небо белеет в первых лучах зари. Шел мелкий, холодный и нудный дождь.

— Отвечай, — приказал офицер. — Ты знаешь, что тебя ожидает?

Он знал, но не ответил. Однажды они с ребятами гонялись по двору за котом и загнали его в угол старого сеновала. Это был маленький кот, худой и запуганный, очень грязный и, наверное, больной. Но в тот момент, чувствуя, что он уже погиб бесповоротно, кот повернулся и бросился на одного из своих преследователей, выпустив когти и страшно оскалившись. Возможно, он ослепил бы того парня или как-нибудь изувечил, если бы другие ребята не оторвали его и не выбросили на гумно. И сейчас Чезаре почувствовал себя таким же загнанным котом, припертым к стенке жестокостью приказа, осуждающего на смерть лишь за то, что усталость сломила его.