|
Государю много не надо было. Поставил Гришка кубки, я в свой отраву и кинул, а государь усмехнулся, умирать буду, вспомню… «Коли ты, Дениска, такой верный, - говорит, - возьми мой кубок и дай мне свой. Помрешь - быть Гришке на колу». - В свой кубок, Денис Феодорович? - Алдасьев приподнялся, опираясь руками на столешницу. - Не ослышался ль я? В свой? Не в государев?! А ну как самому бы пить пришлось? Богунов опустил взгляд. - Мало ты государя в последние месяцы видел, князь Степан. Мышь зашуршит - а ему лучник бластится. И отравы боялся, и ножа. А уж как любил ближних своих стравливать. Стоило мне помянуть мальвазию, мол, берегись, великий государь, так он за то прямо ухватился. Ох, ох, Степан Никитич, вот опять как сейчас его ухмылку взвидел… - Боярин тяжело вздохнул, пальцы сами коснулись образка, что висел на распахнутой груди. - Не сомневался я, княже. Поверишь ли, нет - знал, как станется. Словно на ухо кто нашептал… - Не говорил бы такие слова, Денис Феодорович, сам знаешь, кто нашептать может… - Знаю. Но и на Суде Великом, Суде Последнем от содеянного не отступлюсь. Ибо верил - себя гублю, многое и многих спасаю. А мой кубок… Не в тот день, не в тот час испить мне его. Уж больно, как говорено уже, государь шутки про яды любил, а дальше и вовсе просто вышло… Знал я, что жить ему меньше часа, часы альбиенские у меня перед глазами были… Алдасьев молча и хмуро кивнул. Оба надолго замолчали. - Потому ты их и выкинуть велел? - наконец разлепил рот воевода. - Часы те? - Потому… Выждал я сколько надо да поддался, вроде как ладью проглядел. Кронид Васильевич в довольство пришел, шахматы отставил, велел Древецкого с Кишиным кликнуть, те вошли, тут я и скажи, что нельзя государю полки вести. Воевода, дескать, он никакой. Порубят, потопчут нас ливонцы… Государь вскочил да за горло схватился. Лицо страшное, красное, на губах пена… Шагнул ко мне, упал да и отдал душу. Уж не знаю кому… - Выходит, жизнью я тебе обязан, - с усилием произнес Алдасьев, - и не я один. Все, кого на Великой неделе не растерзали, все те, кого ливонцы не посекли… Только из дурного зерна доброму злаку не вырасти. Не прошло и трех лет, как Самозванец нагрянул. - Оттого и нагрянул, оттого и подтолкнули его, что начали мы из ямы Кронидовой выползать. Плесков с Островом назад отобрали, к Угрени присматриваться стали… Тут-то он и подоспел, Ивашка… Да и Ейский с Богдановым-Сошкой воду мутили, а Симеон Кронидович, царствие небесное, добер был… - Царствие небесное, - эхом откликнулся князь. - Сказал уже, боярин, не мне тебя судить. Хотел ты доброго, а лучше б сталось, не тронь ты государя, хуже ли, того нам знать не дадено. - О том мы еще потолкуем. - Говорить, так до конца. Если Степан Никитич грехи отпустит, никакой поп не нужен. - Не все я еще рассказал. Стерпел бы я и казнь твою, и полки порубленные, коли б не Сенька мой. За него я грех на душу взял, за кровь свою, не за други своя… - За Арсения?! - воевода сжал кубок, словно сабельную рукоять. - Неужто и его… на Великой неделе? Какую ж ему вину приторочили? - Не в вине дело… Сенька отбить тебя задумал, как на казнь повезут, да к желынским полкам отвезти. Сам понимаешь, куда ни кинь - везде клин. Кабы не вышло, сидеть бы нам всем на кольях, а кабы вышло?! Полк на полк бы пошел, брат на брата? - Я б не дал, - раненым зубром взревел Алдасьев. |
