|
Памятное кольцо, государем дареное, государя и убившее. Не снимал его Денис Феодорович, ровно сросся с ним, а тут не пожалел! - Да что с тобой, Степушка? - засуетилась Анна. - Молчишь, глядишь зверем, ровно и не ты жив, а я… - Это я тебя загубил, - глухо произнес князь. - Гордыня моя. Дескать, невместно мне по следам Михайлы тащиться. Лучше свой государь за правду казнит, чем иноземный за кривду в шелка оденет. О себе думал, о тебе забыл. - А ты всегда забывал, - улыбнулась молодыми губами княгиня, - не для себя жил - для Володимира. А теперь для всей Руси поживи, поздно тебе о винах думать да о сгоревшей траве плакать. Не меня жалей - тех, кто сейчас боится да плачет. - Не то беда, что не для себя жил, - повторил Степан Никитич, - а то беда, что не для тебя. Не было тебе ни счастья со мной, ни покоя. Только раненым меня и видала… - Все было, Степушка. И счастье, и несчастье, - белая рука потянула к себе тяжелый кувшин. - Ночи без дня не бывает, а зимы - без лета. Пьешь, гляжу, ну и я с тобой выпью. Долго же мы с тобой не виделись. Девять лет жду, да мне не впервой. Сколько надо, столько и живи. Для того и пришла, чтоб сказать… И спросить. - О чем спросить, Аннушка? - Да о чем сестра наша спрашивает? Только правду ответь. По любви ты меня взял или отцы наши сговорились, тебя не спросили? - Сговорились, Анна Всеславна… Не было любви, да другое потом пришло. Не цветами - хлебом. Прирос я к тебе накрепко. - Вот я и узнала, - вздохнула княгиня. - Что ж, что купила, то и ешь. Правды просила, а хотела иного… Нет в тебе жалости, Степане, только правда. - Ты же сама… - Сама. По дурости. Ну, прощай… Не до меня ведь тебе, сама вижу. И не иди за мной - не догонишь. И вновь тишина, сторожкая, будто перед войной. Два кубка на столе, споловиненный да пригубленный, а третий, пустой, в руках. Налить бы, да прошлое топить в вине позорней, чем от врага бежать. Без памяти - ровно и не жил, только с памятью порой лучше б и не жить, а завтра придут и спросят, готов ли ты, княже, принять венец Киев, и что ответишь? Ейский душу за обруч с самоцветами загубил, да добро б только свою. Богданов-Кошка, даром что двадцатый год рясу таскает, за венец для сына-недоросля глотку хоть кому перервет, а тебе легче петлю вздеть, чем бармы. Снова шаги в сенях! Легкие, быстрые, торопится кто-то… - Кого Господь несет? - Полно, да Господь ли? - Здрав буди, княже! Знаю, не рад ты мне… - Государь Симеон Кронидович! Так ты… - Где положили, там и лежу, - последний из сынов Кронида Васильевича улыбнулся робко и виновато, как и в последнюю их встречу. - Прости, княже, не своей волей тебя тревожу, да когда я что своей волей делал? Разве что пел, когда не слышал никто, только какой с певца государь? Воды испить дашь? Знаешь же, вина в рот не беру, худо мне от него. - Сейчас, государь. Нет здесь воды, принесть надо. - Коли так, не тревожься. И то сказать, зачем мне теперь вода, баловство одно… Вот когда Ивашка признать его велел, тогда тяжко без нее было. Думал, не выдержу - все, как хочет, скажу и крест на Лобном месте поцелую, да уберег меня Господь от свидетельства ложного, подкинул веревочку… Тоже грех, да только мой, а скажи я всему Володимиру, что холоп беглый Кошкин - племянник мой, чудом спасшийся? На всех бы ложь моя пала… - Замолчи, государь! - то ли прошептал, то ли взвыл Алдасьев. |
