Выбраны были роскошный корсет, сорти де-баль, два платья и шляпка. На отличавшуюся некоторою дородностью Глафиру Семеновну готовые платья не были вполне впору, продавщицы решили их переделать и через день прислать к Глафире Семеновне в гостиницу вместе со всем купленным ею в магазине товаром. Николай Иванович расплатился и тотчас же заговорил об обеде.

— Едем поскорей обедать. Есть страсть как хочется. Хоть раз в Париже пообедать по-настоящему, по-русски, а то все в семь да в семь часов. Какой это обед! Это ужин, а не обед. Вот, Глафира Семеновна, земляк рекомендует какую-то съестную лавку специалиста по части жарких, где можно сытно и всласть пообедать, — сказал он жене.

— В съестную лавку! Да ты в уме? — воскликнула Глафира Семеновна.

— Не бойтесь, сударыня, названия. Оно тут ни при чем, — подхватил земляк. — Вы увидите, как это хорошо. Вся сырая провизия налицо. Вы выберете, что вам понравится, и вам изжарят или сварят. Ведь в Петербурге вам, я думаю, когда-нибудь приходилось закусывать с мужем в Милютиных лавках, где вам все закуски прямо от куска режут. Так и тут. Едемте же. Туда мы можем доехать в омнибусе.

Выйдя из магазина, супруги и земляк тотчас же сели в омнибус, идущий в Порт-Сен-Дени, и через четверть часа, приехав на место, входили в съестную лавку ротисьера.

Съестная лавка состояла из большого зала с множеством маленьких мраморных столиков. В глубине зала помещались два громадных очага, напоминающие камины, и на этих очагах на механических вертелах жарилось мясо, пулярки и дичь. Проливающийся на уголья жир делал воздух чадным. Около самых очагов чад стоял как бы туманом, и в этом тумане виднелись белые куртки и белые колпаки поваров. Что-то шипело, что-то вспыхивало, визжала вентиляция, гремела посуда. По другой стене стояла горкой выставка провизии. Тут лежали сырые ощипанные индейки, пулярки, гуси, поражающие своей белизной, украшенные кружевом, вырезанным из писчей бумаги. Лежало мясо в кружевных папильотках, ноги телятины и баранины, убранные тоже бумажными украшениями и цветами из репы, моркови, редьки и свеклы.

Когда супруги вошли в съестную лавку, за мраморными столиками, невзирая на раннее для обеда в Париже время, сидело уже человек тридцать публики, пило и ело. Им прислуживали женщины, одетые в коричневые платья, белые чепцы и передники.

— Вот та самая закусочная, о которой я вам говорил, — сказал супругам земляк.

Глафира Семеновна сморщила носик и отвечала:

— Да тут от чада расчихаешься.

— А вот подите — едоки считают этот чадный запах за особенный шик.

— Да оно даже приятно, когда есть хочешь, — проговорил Николай Иванович. — Вот теперь так засосало под ложечкой, что я готов один целого гуся съесть.

— И съедим. Сюда только, извините за выражение, обжоры и ходят, — подхватил земляк.

Они подошли к выставке провизии и стали смотреть на лежащее на мраморной доске мясо и разложенных на капустных листьях птиц. Глаза Николая Ивановича устремились на гигантского тулузского гуся.

— Эх, гусь-то какой! Крокодил, а не гусь. Не велеть ли нам изжарить гуська?

— Да ведь уж решили индейку, — отвечал земляк. — Вон индейка лежит, напоминающая гиппопотама.

— Глаза-то уж очень разбегаются. И на индейку разыгрался аппетит, и насчет гуся пришла фантазия, — облизывался Николай Иванович, глотая слюнки. — Глафира Семеновна, а давай-ка мы и гуся, и индейку закажем.

— Послушай, Николай Иваныч, да разве это можно втроем съесть!

— Не знаю, как ты, а я во время моего житья за границей так оголодал, что готов целого борова съесть! Помилуйте, порции подавали с медный пятак! Да, наконец, если мы и не съедим всего, — эка важность!

— Здесь вы можете съесть пол-индейки, полгуся, а остальное вам завернут в бумагу, — и вы возьмете домой, — заметил земляк.