Младшая дочка Анне-Марии, Эрика-Вильгельмина, еще даже не была просватана. Хотя в восемнадцать лет пора бы…

— Ну так что же случилось?

— Ко мне посватался барон фон Опперман…

— Теперь мне все ясно.

Этот брак любимая племянница подготавливала уже давно. Сорокалетний барон по здешним меркам считался хорошим женихом; вот если бы только не загадочная смерть его первой жены и не странные порядки, заведенные в усадьбе, где трое детишек воспитывались, словно солдаты в казарме, и наказывались за малейшую провинность. Анне-Мария считала, что барон будет любить и баловать Эрику, а вот Гаккельн в этом вовсе не был уверен. Любезность фон Оппермана ему доверия не внушала.

— Дядюшка, я не пойду за него, лучше утоплюсь! — выкрикнула Эрика и заплакала.

— А что же делать? — Вдруг Гаккельна осенило: — У тебя есть на примете другой жених?

— Есть! Есть!

— И кто же это? — спросил Гаккельн.

— Это Валентин фон Биппен!

— Я такого человека не знаю.

— Знаешь, дядюшка! Он прошлой осенью приезжал с Карлом, и мы обручились!

— Прошлой осенью? С Карлом? — тут Гаккельн сообразил, о ком речь. — Этого только не хватало!

Карл-Ульрих, старший брат Эрики, прибыл к родителям на побывку и привез с собой товарища-измайловца. Дело житейское — и неужто в усадьбе Лейнартов не прокормят лишнего гостя? Побывка длилась две недели, и за это время Валентин успел разозлить решительно всех. Он был из породы острословов, но не тех, что роняют тонкое словцо раз в день, не чаще. Это был острослов разговорчивый и способный слышать лишь самого себя. Только неопытная Эрика могла принять это словоизвержение за светский придворный лоск.

Но Валентин — офицер, поручик, столичный житель, он молод, добродушен и подходит Эрике куда больше, чем барон фон Опперман.

— Дядюшка, миленький, я дала ему слово! — рыдая, еле выговорила Эрика. — Или он — или я утоплюсь в твоем пруду!

— И чего же ты хочешь?

— Помоги мне уехать в Санкт-Петербург!

— Ого! Это… это невозможно!..

— Почему? Ты дашь мне в долг денег, дашь лошадь, и я прекрасно доеду…

— Дурочка, ты не представляешь себе, как это далеко! Разве Карл не сказал тебе, сколько дней добирался до Лейнартхофа? По меньшей мере десять дней, ты уж мне поверь. И они ехали вдвоем, да с денщиками, и были вооружены…

— Ты мне дашь свои пистолеты! — воскликнула Эрика. — И научишь стрелять!

— Даже если я дам тебе мортиру, всякий сразу поймет, что ты — девочка, а не мальчик! — сердито сказал Гаккельн. — Я не могу отпустить тебя одну. Не могу — и точка!

— Значит, мне остается только одно!

— Да ты же не продержишься десять дней в мужском седле! Ты в лучшем случае доедешь до Митавы, а там свалишься с лошади и будешь три дня отлеживаться в каком-нибудь трактире. А за это время тебя найдут родители. Подумай сама… — пробовал образумить девицу Гаккельн. В ответ были только рыдания.

Он отлично понимал, что жениха Эрике нашли самого неподходящего. Но чем он мог помочь? Пожалеть разве? Где бы ни попыталась Эрика скрыться — ее найдут, вернут домой, и лучше ее отношения с женихом от этого не станут. И все же, все же…

Гаккельн глядел-глядел на плачущую девушку, которая годилась ему во внучки, и сам чуть не прослезился. От этакого смятения мыслей и чувств он, почитавший себя вольнодумцем, вдруг беззвучно произнес: «Господи!..»

И в это единственное слово была вложена целая спрессованная речь:

— Господи, дай способ помочь бедному дитяти, дай способ уберечь ее от жениха, чья жестокость известна всей Курляндии! Этот жених заморочил голову моей дурочке-племяннице и ее бестолковому супругу, но, Господи, Ты-то видишь правду!.