– Нет, юноша, это всего лишь анализы. Первоначальные исследования, которые покажут, как протекают в вас важные жизненные процессы. Чем более полно мы учтем их, тем более правильным получится ваш братик.

– Братик? – изумился Брюс. – Это?

– Ну‑ну! Главное в вашем деле – сформировать к нему правильное отношение. Генетически это ваш полный близнец: все, что вам в нем не понравится, в той же мере свойственно вам самим. Это же, простите, как надо было достать ваших уважаемых родителей, чтобы они попросили сделать им точно такого же мальчика, только хорошего?

Зажав ватку сгибом локтя и медлительно сползая с лабораторного табурета, Брюс искоса наблюдал за доктором, который в это время сноровисто рассовывал образцы его тканей под микросканеры. Халат его был замызганным и мятым, а иод ним – клетчатая рубашка. То ли доктор Ванн был слишком большая шишка, чтобы подчиняться мании стерильности, то ли его грязь была чистой, но почему‑то это расположило к нему Брюса. К тому же ему польстило, что его назвали юношей.

– То есть вы меня еще позовете?

Доктор кивнул и прижался глазом к окуляру. Движение кровяных телец в пробе Брюса привело его, очевидно, в детскую радость. Есть одна вещь, которая располагает к тебе людей, вспомнил Брюс. Эта драгоценная штука называется хорошим воспитанием, и, вероятно, пришла пора пустить ее в дело.

– Что вы знаете про моих родителей, доктор Ванн? Вам рассказали?

Тот мотнул головой:

– Я знаю все, что нужно мне для работы. Ваши родители присутствуют тут незримо, в качестве своих генов, каковые гены и будут у нас с вами, молодой человек, основным объектом исследования и строительным материалом нашего шедевра.

– Нашего? – фыркнул мальчик.

– Вы – материал, – невозмутимо сказал доктор Ванн. – А я – архитектор и каменщик. Это наш совместный труд.

– Мне всегда казалось, – заявил Брюс, пятясь и норовя снова взмоститься на высокий круглый табурет (это было частью Большого Плана), – что генам придают слишком много значения. Ну, цвет волос‑глаз, наследственные болячки всякие. Но меня мной разве гены делают? А мои одиннадцать лет, в течение которых я чему‑то научился просто потому, что так... вышло? В том числе случайно?

– Гены, – задиристо ответил ему доктор Ванн, – отвечают за организацию мозга. А то, как организован ваш мозг, определяет вашу реакцию на внешние факторы. Гнев, симпатия, испуг – у вас с вашим идентичным братом все это будет совершенно одинаково! А нет... гнев, согласно техническому заданию, мы уберем. Некая разница, обусловленная вашим личным опытом, на первых порах будет. Но она сгладится с течением времени.

– Или усилится. Пять поколений в моей семье были военными пилотами! Вы же собираетесь сбацать дружелюбное и незлобивое существо, которое будет извиняться там, где я попросту в морду дам. И это вы назовете – Эстергази?

– Эта работа стоит дорого. Не надо думать, будто за эти деньги я всучу заказчику нечто, представляющееся вам со стороны столь примитивным. Я пятнадцать лет делаю штучную работу. То, что выходит из моих рук, – уникально. Вы, молодой человек, поверите, что в этой вашей пробе, – доктор Ванн ткнул пальцем в микроскоп, – я вижу красоту и отвагу? И они мне нравятся, и я хочу их сохранить и расцветить! В каждой моей модели есть изюминка. Я делаю что заказывают, но еще я делаю – сверх!

Он пфекнул, как обиженный еж, и вновь прижался глазницей к окуляру.

– А можно, я немного посижу с вами? – спросил Брюс. – А то меня там запирают... и книжек никаких нет. Вы же можете сказать Эвридике, что я вам еще нужен? Я могу тихо... Честно.

– Нет никакой нужды в тишине.