– Скажешь, не твоих рук дело? – с этими словами сую ей под нос скомканную записку.

Соседка щурится в потемках, читает, шевеля губами.

– Ой, только не говори, что не помнишь, как совала мне эту гадость под подушку, – мне уже надоело это представление, – или что тебя надоумили черти. Все равно не поверю.

Она отрывает взгляд от записки и смотрит на меня в упор. Глаза у нее совсем не зеленые, как мне показалось, а серые и спокойные, как у Мадонны. Всего за один миг мы словно меняемся ролями. Теперь бешеная тварь – это я, а она лишь пытается выжить. Как первые христиане, которых римляне швыряли на съедение львам, а они усмиряли их силой собственного смирения.

Девица снова потирает горло, тихонько кашляет в кулак. Когда она решается заговорить, я жду чего угодно, но только не того, что слышу:

– У меня нет вещей. Ни бумаги, ни карандаша.

– И? – складываю руки на груди, гляжу на нее сверху вниз. – Дверь была не заперта. Пока меня не было, ты могла ходить куда угодно. Могла на время взять на посте у сестер бумагу и карандаш.

Соседка задумывается, будто всерьез решая логическую задачу. Логика в психушке! Видимо, я поддаюсь влиянию этого места.

Подумав и пожевав полноватые губы, девушка качает головой:

– Нет. Тогда мне пришлось бы писать записку прямо при медсестре. И она бы прочитала угрозу. Если дверь была открыта, то и зайти мог кто угодно.

Кто угодно… Усталость обрушивается мне на голову, как пыльный мешок. Здесь, в пределах пространства палаты, я смогла бы подавить угрозу, подчинить ее своей воле. Но если мой враг – не эта ясноглазая святоша, то им может быть кто угодно. Мой враг может быть где угодно. Он может ударить меня снова –когда угодно.

И эта… убогая. Она кажется разумной. Ну, нет! Так просто я не попадусь снова в эти сети. После всего притворства, что я наблюдала, после всей лжи, в которой жила годами.

Но стыд все равно подкрадывается ко мне на мягких лапах. Я набросилась на человека. Я сделала ей больно в трезвом уме, никто мне этого не внушал, не принуждал. Кажется, я вовсе не та, кем сама себя считаю.

Чтобы остыть, а еще важнее, не смотреть на нее, отхожу к окну. Руки дрожат, пот пропитал гнусную записку, которую я до сих пор сжимаю в кулаке. Касаюсь лбом металлических прутьев. На окнах они внутри, чтобы мы не разбили стекла и не порезали ими себя.

Лопатками чувствую пытливый взгляд новенькой, от него неуютно. За стеклом в ажурных завитках измороси – ночь в тонах индиго. Снег кажется синеватым и слабо мерцает в лучах фонаря на крыльце. Другие окна черны, черен ствол дерева и решетки, ограждающие двор для прогулок.

– Ты боишься кого то? – хрипловато спрашивает соседка.

За больничной оградой – мрак неизвестного. На какой то миг мне кажется, что я вижу возле нее какой то силуэт. Хватаюсь за решетку в попытках увидеть больше, яснее. Но вот я моргнула – и больше там ничего нет.

– Что будешь делать? – не отстает девушка.

Чувствую, что надо ответить. Хотя бы для того, чтобы разбить гнетушую тишину.

– Ждать, – сиплю, будто это меня пять минут назад душили на полу.

В противоположном конце коридора раздается чей то утробный вой. Его подхватывают. Ночь вступает в свои права.

***

Соседка, назвавшаяся Фаустиной, не выдала меня персоналу. Я боялась этого, но не слишком. Нельзя бояться всего на свете одинаково сильно, а меня в этот момент беспокоило другое. Записку я так и не выбросила, но спрятала глубоко под матрас. Если будет другая, нужно будет сличить почерк.

После завтрака – пшенка с куском маргарина и бурое питье с клочками молочной пенки – меня снова вызвали в кабинет доктора Рихтера.