Потом — Нина.

Какие-то Стеша, Лора, Катя. Никто ничего не знает. Долистав книжку до буквы «я», Фокин отложил её в сторону. «Высушим и по почте перешлем…»

Майор поставил бутылку на трюмо, глянул на себя в зеркало. Он там не помещался: метр девяносто в холке, маленькие, широко посаженные серые глаза, некрасивая, но мужественная репа, волевой рот. Тридцатипятилетний майор ФСБ, перспективный сотрудник… И вряд ли кто-то захочет сделаться его смертельным врагом…

Фокин не успел додумать: телефон вдруг зазвонил резко и пронзительно. Майор сорвал трубку с рычага.

— Да. Ало!

Треск и шипение, гул проезжающих машин. И кто-то дышит в трубку таксофона.

— Говорите! — рявкнул Фокин. Он уже знал, что сейчас услышит.

— А баба у тебя ништяк, — слышь, да?.. — пробился сквозь помехи сипловатый блатной голос. — В бойлерной. Пошарь-ка в бойлерной на всякий случай, ага. Совсем обнаглел, козел, слышь, да? А за твою наглость баба расплатилась, ага. Дергай из Москвы, падаль, ага. А то и тебя так сделаем, слышь, да?

— Два ребра, разрыв левого яичника, небольшое сотрясение… Больше ничего серьезного: ссадины, гематомы, — дежурный хирург хмуро смотрел в сторону. — Дело преходящее. Будет жить.

Фокин продолжал сверлить его глазами, возвышаясь молчаливым мрачным утесом — метр девяносто — посреди больничного холла.

— Что еще?

— Еще…

— Еще что?! — рыкнул он.

Доктор пожал плечами.

— Не знаю. Мазки взяли. Когда биология будет готова, может и прояснится… Это уже не по моей части.

Фокин плотно закрыл глаза. Он первый зашел в подвал и все видел. Для него все было ясно.

— Говорить с ней можно?

Хирург замялся.

— Только следователю.

— Я и есть следователь!

Отодвинув врача корпусом, он протиснулся в обшарпанную дверь. Палата была большая, коек на двенадцать. Стоны, бред, острые запахи лекарств и человеческой боли.

Жена лежала у стены, невероятно бледная и потускневшая — подбитая райская птица, оплетенная какими-то уродливыми трубками, шею обхватывает высокий гипсовый воротник («Что-то с шеей, а этот коновал ничего не сказал», — подумал Фокин), вокруг губ — синий венец кровоподтека. Или засоса?

— Наташ.

Он нашел её руку под одеялом. Наташа открыла глаза. В них была пустота и ужас.

— Сколько их было? — спросил Фокин. — Ты рожи их запомнила?

Наташа смотрела перед собой. Губы дрожали.

— Не бойся. Я их на куски порву!

Глаза снова закрылись. Фокин знал этот «синдром потерпевшего». Бегство от действительности, боли, стыда.

— Двое, — сдавленно произнесла она. — Сначала один, потом другой… Лиц не видела, было темно…

— А говорили что? — вопросы задавал не убитый горем муж, а следователь. Или, скорее, мститель.

— Пугали. Говорили, чтоб уезжали. Вспомнили какого-то Татарина. И еще… Один сказал, что это не приказывали…

Она зарыдала. Сначала тихо, потом все громче.

— Уедем отсюда… Сегодня же! Сейчас!!

Наташа кричала во весь голос, но получалось хрипло и тихо. Фокин развернулся. У двери немым укором стоял доктор.

— Сделайте укол, — приказал майор. — И переведите её в нормальную палату. Где у вас главврач?

— Так почему ты пропадал целых шесть лет? Я спрашиваю, спрашиваю, а ты не отвечаешь…

Тонкие пальцы с острыми коготками прошлись по животу, скользнули ниже… Но Макс был опустошен до предела и ничего, кроме щекотки не испытывал.