Потом, как я и предсказывал, они вдвоем снова заговорили о журналисте Клайве: ни он, ни она не помнили его фамилии. На Поле была выбеленная льняная рубашка с коротким рукавом, расстегнутая на груди. Когда он задрал локоть и поднес руку к голове, пытаясь припомнить фамилию Клайва, я увидел редкую поросль волос у него под мышкой. Он, наверное, их бреет, подумал я. Мне нравились его блестящие запястья – они так хорошо загорели. Я так и представлял, как остаток вечера буду следить за ним в надежде, что он снова поднесет руку к голове, пытаясь вспомнить чье-то имя.

Иногда я замечал, как он обменивается торопливыми едва заметными взглядами со своим бойфрендом, который стоял в противоположном конце комнаты. Тайный сговор и солидарность – они так мило проверяли, все ли у партнера в порядке.

Эрика пришла в свободной небесно-голубой блузке. Пялиться я не мог: контуры ее груди были различимы под блузкой ровно настолько, чтобы наряд нельзя было назвать провокационным. Однако я знал, что каждый раз, когда я опускаю взгляд, Эрика это чувствует.

Я всегда видел ее только в одежде для йоги. Меня привлекли ее темные брови и большие карие глаза – они не просто смотрели на тебя, они о чем-то спрашивали, а потом как будто ждали ответа, пока ты с безмолвным непониманием таращился в ответ. Правда, дело было не в том, что они о чем-то просили: так смотрит тот, кто хорошо тебя помнит и пытается понять откуда; и намек на насмешку в ее глазах говорил, что от тебя помощи не дождешься, потому что ты явно ее помнишь, но притворяешься, что это не так.

Каждый раз – и я слишком часто это замечал, – когда ее взгляд падал на меня, в нем читался какой-то намек. Однажды это почти заставило меня нарушить молчание; я заметил ее в очереди в кинотеатре – она что-то говорила своему мужу и вдруг повернулась и посмотрела на меня. Мы неотрывно глядели друг на друга, до тех пор пока я не узнал ее, а она меня и мы молча не сдали назад, только кивнув в знак приветствия, как бы говоря: «Йога, да? Да, йога». А потом отвернулись в разные стороны.

Между тем Миколь и инструктор по йоге решили покурить на балконе. Она смеялась над его шутками. Мне нравилось слышать, как она смеется; она смеется редко – мы смеемся редко. Я стрельнул сигаретку у одного из гостей и присоединился к ним.

– Мы упаковали все пепельницы, – сказала жена. Она постукивала сигаретой о краешек полупустого пластикового стаканчика, стряхивая в него пепел.

– Никакой силы воли, – сказал инструктор по йоге о самом себе.

– И у меня тоже, – ответила она. Теперь они оба смеялись, и он, потянувшись к ее стаканчику, стряхнул пепел. Мы еще немного поболтали, но вдруг произошло нечто совершенно неожиданное.

Кто-то открыл рояль и заиграл пьесу, приписываемую Баху, которую я сразу узнал. Я вернулся в комнату: гости слушали, сгрудившись у рояля. Мне следовало догадаться, что играет Пол, но я прятал от себя это знание. На миг я застыл на месте, возможно, от неожиданности. Ковры мы уже отправили обратно домой, и звук теперь был чище и богаче; он разносился по пустой квартире, словно бы в большой, но совершенно пустой базилике. И почему я не догадался, что Пола соблазнит это старинное фортепьяно, что он вот так вот заиграет пьесу, которую я не слышал уже много лет?

Это продолжалось несколько минут, и мне хотелось одного: подойти к нему сзади, обхватить его голову руками, поцеловать в коротко стриженный затылок и попросить: «Пожалуйста, прошу, сыграй еще».