Позже – вторая подача блюд: тушеное мясо, бобы, салат.

Затем – сыры.

Слово за слово речь зашла о Бангкоке.

– Они прекрасны, но их красота ни на что не похожа, поэтому я и хотел поехать туда, – сказал поэт. – Они не азиаты, не белые, и евразийцами их назвать недостаточно. Они экзотичны в чистейшем смысле этого слова, и все же живут среди нас. Мы мгновенно узнаем их, даже если никогда не видели раньше и не знаем, как назвать то, что они пробуждают в нас или чего сами хотят от нас.

Вначале мне казалось, что они думают по-другому. Потом я понял, что они чувствуют по-другому. И наконец, что в них заключено невыразимое очарование, но не такое, к какому мы привыкли здесь. О, мы можем быть любезными, внимательными и сердечными в нашей жизнерадостной, страстной средиземноморской манере, но их очарование бескорыстно, оно – в их сердцах, в их телах, очарование без примеси печали или злого умысла, очарование детей, без тени иронии или стыда. Это мне было стыдно за свои чувства к ним. Я словно попал в рай, каким я его воображал себе. Ночной портье моего затрапезного отеля, в фуражке без козырька, видевший посетителей всех сортов, смотрит на меня и я смотрю в ответ. Ему двадцать четыре года, у него женские черты лица. Он напоминает девчонку мужеподобного типа. Девушка за стойкой «Американ Экспресс» смотрит на меня, я отвечаю тем же. Она похожа на парня, пускай женоподобного, но все же парня. Молодые парни и девушки принимаются хихикать, стоит мне взглянуть на них. Даже девушка из консульства, изъясняющаяся на беглом миланском диалекте, и студенты последних курсов, каждое утро в один и тот же час ждущие наш автобус, таращатся на меня, а я таращусь на них. Сводится ли это переглядывание к тому, что я думаю, потому что как ни крути, но когда дело касается чувств, все люди говорят на одном и том же животном языке?

Граппа и самбука по второму кругу.

– Я хотел переспать со всем Тайландом. И весь Тайланд, казалось, флиртовал со мной. Нельзя было шагу ступить, не увязавшись за кем-нибудь.

– Вот, глотните-ка этой граппы и скажите, что это не колдовское зелье, – прервал его владелец книжного магазина. Поэт позволил официанту наполнить еще один бокал. На этот раз он пил медленно. Фальстаф осушил свой бокал залпом. Straordinario-fantastico, крякнув, влила его себе в глотку. Оливер облизал губы. Поэт сказал, что словно помолодел.

– Предпочитаю пить граппу вечером, она наполняет меня живительной энергией. Но тебе, – обратился он ко мне, – этого не понять. В твоем возрасте, бог свидетель, ты не нуждаешься в дополнительных стимулянтах.

Он смотрел на меня поверх бокала.

– Ты чувствуешь ее?

– Что? – спросил я.

– Живительную энергию.

Я сделал еще один глоток.

– Не особенно.

– Не особенно, – повторил он с озадаченным, разочарованным видом.

– Это потому, что в его возрасте энергии у него и так хоть отбавляй, – заметила Лючия.

– Верно, – подтвердил кто-то, – твой стимулянт действует только на тех, кто исчерпал ее.

Поэт продолжил:

– В Бангкоке живительная энергия повсюду. Однажды теплым вечером я сидел у себя в номере и думал, что сойду с ума. То ли дело было в одиночестве, то ли в доносящемся с улицы шуме, то ли в проделках дьявола. Но именно тогда я подумал о «Святом Клименте». На меня снизошло какое-то неопределенное, смутное ощущение, отчасти возбуждение, отчасти тоска по дому, отчасти видение. Ты едешь в другую страну, нарисованную в твоем воображении, с намерением постичь ее. Потом ты понимаешь, что у тебя нет ничего общего с местными жителями. Ты не можешь распознать базовые сигналы, которые всегда считал универсальными, общечеловеческими.