Этим пользуются. Как правило, власти. Запрещают, оскорбляют и пытаются всячески контролировать. Истинному творцу такой контроль — что смерть, творческая смерть. Зачем быть, как все? Разве не теряется от этого индивидуальность? Но власти на это наплевать, это все условности. Ходить по команде, делать все сугубо в рамках — это для власти цель. Будущее — как раз не цель, только настоящее. Потому что главный принцип любой власти — это сохранить ее любой ценой. Поэтому музыка вредна. Впрочем, как и любое другое творческое дело.
Но как без музыки прожить-то? Как, как — да перебить всех к чертовой бабушке — и будет счастье. Но, бляха-муха, руки коротки, кем бы себя эта власть ни возомнила. Поэтому нужно прикормить всякую шваль, знающую три ноты, заставить ее считаться востребованной — и дело в шляпе. Ярицслэйв, ненадолго обретший вторую жизнь, бросил клич музыкантам: "Выпусти свою зависть наружу!" Идея не нова, но действенна. Ее подхватили все прочие творческие "отбросы". Запылали костры из книг, в них же сжигались "неправильные" иконы, которым возрасту несколько веков, сбивались старинные львы с гербов, уничтожались древние письмена на камнях.
Ладога — не деревня, сообщество музыкантов было определено и в новых идеях не нуждалось. То, что кто-то может играть не за деньги, воспринималось почти личной обидой. Игра ради удовольствия — преступна по своей сути, потому что не может принести денег. Но зато вполне может принести много денег. Этого допустить было нельзя. "Выпусти свою зависть!"
Садко, возвращаясь с очередного своего выступления, был полон оптимизма: сейчас они с Жужей поедят с барского стола, посмотрят в тишине на небо, половят вдохновение.
— Эй, паря, погоди немного, — негромкий окрик заставил музыканта оглядеться по сторонам.
— Стой, тебе говорят! — это уже другой голос.
Садко остановился перед невысоким мужичком, незнакомым настолько, что никаких возможных пересечений ранее в памяти можно было и не искать. Сбоку подходили еще люди. Эти — покряжистее и от них исходила угроза. Музыканту дернуться бы назад, чтобы убежать, да и сзади тоже личность образовалась, молчаливая и злобная. Откуда могла исходить злоба, если во тьме, слабо освещенной только отражением снега, ни лиц, ни, тем более, глаз не различить? Наверно, ничего иного уже многие десятки лет не существовало, поэтому любое движение, будь то просто вздох, либо взмах руки, или кивок головы, несло на себе отпечаток агрессии, безразличия и полного равнодушия. Эти люди были пусты, тем они и страшны.
Садко ничего не говорил, только на долю мига подумал, что бы на его месте сделал Алеша Попович?
— Ну и сколько ты получаешь за свою безвкусицу? — спросил мужичок.
— А ты меня слушал? — обиделся Садко, страх и неуверенность сразу куда-то исчезли. Он понял, что его собираются убивать, и, возможно, ногами. Никакого оружия у окруживших его людей не было. Впрочем, не все здесь были люди. Эта троица, например — обычное мясо с глазами. Выкормыши системы, монастырские русы. Или те, кто ожесточенно косит под них. А мужичок — не иначе под "музыканта" работает.
— И не собираюсь это делать, — скривился мужичок. — Много вас таких, подзаборных, шляется, настоящим гуслярам заработок перебивают.
Все стало понятно, "зависть" нашла выход. Глава какой-нибудь самозваной гильдии ладожских музыкантов, нанявший русов для устранения конкурента — вот кто стоял перед ним.
— Ладно, — пожал плечами Садко. — Ты и прочие, конечно, музыканты. Только играть не умеете.
— Сопляк! — взвился мужичок. Прочие трое стояли, не шевелясь, видимо, ждали команды. — Или вали с города, или тебе будет плохо.
Ну, кто бы сомневался. |