Оля выбежала на плац. Еще сильнее вчерашнего дул ветер с Балтики. Лучи прожекторов словно жгли стоящую толпу узниц. Моросил холодный дождь. На стене белела какая-то надпись. Оля не знала, что это внушение: «Усердие — путь к свободе».

На аппельплаце их продержали часа четыре, бесконечно проверяя: кто умер, кто заболел, все ли номера в наличии. Словно в насмешку, играл вальсы Штрауса лагерный оркестр.

Ноги у Оли окаменели. Холод поднимался к сердцу, пронизывал его. Казалось, еще немного, и она упадет, но по бокам поддерживали Надя и Галя. Ядвига сзади нет-нет да и шептала:

— Крепитесь, кохане…

Женщина, стоящая впереди Оли, в первом ряду, желая согреться, начала крест-накрест похлопывать себя руками. Кифер подскочила к ней и, ударив в лицо свинцовым кастетом, поранила щеку.

— Ты что, зейшла с розуму? — не выдержала и крикнула Ядвига.

— Будете стоять, пока не посинеете, — прохрипела ауфзеерка, пытаясь разглядеть лицо заступницы, — всех на фарш пошлю, крематорская дохлятина! Мистфи! (Грязные скоты!)

Она по-мужски сплюнула сквозь зубы и, косолапя, отошла.

После аппеля выдали гемюзу — баланду из вареной брюквы, и коротконогая бригадирша-капо погнала их команду по Лагерштрассе на работу.

…Оля видела, как тащили бочку с нечистотами женщины, впряженные в повозку. Две другие, в брезентовых рукавицах, забрасывали трупы из штабелей в кузов машины. Молодой немец в черной форме и очках, врезавшись на велосипеде в толпу женщин, сбил с ног старуху и, весело захохотав, покатил дальше. Проехал по лагерю какой-то важный эсэсовец на мотоцикле, — с волкодавом в коляске.

Команде, в которой были Надя и Оля, выдали на складе широкие тачки и привели на вокзал. С перрона на платформу, труженную влажным темным песком, переброшены доски. Песок надо было вывезти на пустырь, шагов за двести.

Нагрузив тачку, Скворцова начала опускаться по сходням, но у самого перрона тачка вильнула, накренилась, и немного леска просыпалось. Немедленно рядом очутилась высокая молодая ауфзеерка с совиными глазами, хлестнула Олю плетью.

— Нихтснутц! (Ничтожество!)

Овчарка положила Скворцовой на плечи лапы и жарко задышала в лицо, ожидая команду «Фас!», чтобы загрызть.

— Ральф, фу! — отозвала эсэсовка собаку, и та неохотно сняла лапы.

— Шнель! Грязная тварь! Дерьмо!

Оля вцепилась в скользкие ручки и, пошатываясь, покатила тачку дальше; от напряжения что-то будто лопнуло в горле, ломило плечи.

Еще учась в школе, она видела в учебнике по истории картинку: на какой-то стройке бородатые, в рубищах крепостные катят по доскам тачки, а надсмотрщик бьет палкой одного из них. Здесь все было так же, только возле ауфзеерок и капо — стояли еще и овчарки.

К концу дня Скворцова настолько выбилась из сил, что на полдороге остановилась, ожидая, что вот сейчас натравят на нее овчарку. Но подъехала Надя. Она незаметно оставила свою пустую тачку, а сама потащила дальше Олину.

Когда, разбитые, обессиленные, они возвратились в блок, Надя прошептала Оле:

— Все равно сбегу… А не удастся — брошусь на проволоку. Лучше так, чем работать на фашистов.

В окно видна была стена, из нее выступали каменные опоры — с белыми изоляторами, похожими на голубей.

В блок вошла Анель:

— Номер 13868 в шрайбштубу!

Надя посмотрела на свой номер, нашитый на левой стороне груди, рядом с красным треугольником и буквой Р.

— Это меня, — она пошла к двери.

— В канцелярию вызвали, — пояснила Ядвига.