— Нет, я этой морали у Энгельса набралась… А что касается оставшихся на оккупированной территории, то на ней, и это должно быть вам известно лучше моего, оказалось, не по своей вине, восемьдесят миллионов. Так всем им будете выражать недоверие, всех подозревать в перерождении, забрасывать грязью?

Красивое лицо Жигулиной покрылось красными пятнами. Она и сама почувствовала, что допустила бестактность, отнеслась к этой девчонке предвзято. Та ее просто раздражала. Но, желая оставаться справедливой, Жигулина уже мягче сказала:

— Я так не думаю обо всех. Что касается вашей роли в истории, которую мы сейчас разбираем, то, полагаю, товарищи члены парткома, правильным будет, если этим сначала займется комсомольская группа и там решат, что нравственно, а что безнравственно.

Члены парткома согласились.

— Товарищ Горбанев, — обратилась она к Тарасу, и в ее голосе прозвучал металл, — вы, надеюсь, немедленно заберете свое непродуманное заявление из суда?

— Заберу, — едва слышно, покорно пообещал Тарас и стал противен Лиле. Разве поступил бы так Максим Иванович?

— Тогда, — удовлетворенно кивнула Жигулина, — мы ограничимся выговором за неискренность.

И с этим все согласились.

Елизавета шагала на вокзал легкой, летящей походкой. «Ничего, — думала она торжествующе, — приползешь ко мне как миленький. Еще будешь молить, чтобы приняла… Эта Лилька — „нравственно-безнравственно“… Надо написать письмо и в ее комсомольскую организацию… Благородная нашлась…»

…Жигулина возвращалась домой медленно. У нее нестерпимо болела голова, казалось, налилась свинцом. Черт возьми, на какие склоки приходится тратить время. Но разве это склоки? Общество обязано защищать свою чистоту, ограждать себя от распутства, — бороться за семью… Хотя Белых не вызывает ни симпатии, ни доверия. И что это за способ — вот таким образом возвращать себе мужа… Ну, а если вдруг вспыхивает любовь? И этот случай у Новожиловой и Горбанева? Никаких «вдруг» и «вспыхивает»! Все это — грани бытового разложения. А если положиться на самотек — стихия легкомыслия прорвет дамбы, захлестнет…

Печально шла одна пустынной улицей Лиля. «Кто дал вам право, — мысленно опрашивала она, — вламываться вот так в душу? Разве можно силком соединить Тараса с Елизаветой?»

Лиля остановилась: а если можно? И потом, он, видно, совсем не думает о ее переживаниях, гордости… Только о себе… Никогда не утешит… Что это? Черствость? Эгоизм? Конечно, она покривила душой, сказав, что любит его… Но, может быть, это еще придет?

…Вартанов ехал в переполненном, сильно раскачивающемся трамвае, держась за брезентовые поручни. Шапка пирожком делала Леона солиднее и старше. «Комсорга в группе Новожиловой, — сердито думал он, — надо менять. Либерал Петухов ни к черту не годится! Все тянет с персональным делом Новожиловой, одно твердит: „Она хорошая комсомолка“. А эта „хорошая комсомолка“ работала на врагов, а теперь влезла в чужую семью. Букетик!»

Глава девятая

Чем ближе узнавал Максим Константина Прокопьевича, тем большим уважением проникался к нему. Чувство Максима к Костромину стало походить на сыновнее — рано лишившись отца, он теперь словно бы восполнял то, что прежде не было дано ему жизнью. Но и преклонялся перед человеком кристальной порядочности, незаурядного ума, бесконечно преданного науке, ничего не ждущего от нее для себя лично.

По цельности своей натуры этот беспартийный профессор напоминал Максиму дивизионного комиссара Новожилова: та же внутренняя сила, те же неколебимые нравственные устои, чурание крикливости, показных действий.