Изменить размер шрифта - +

Падре Анхель возвращался с вечерней прогулки, когда увидел, как доктор пытается просунуть ключ в замочную скважину своей приемной.

– Вот видите, доктор, – улыбнулся он, – даже дверь не откроешь без воли божьей.

Он повернул в замке ключ, и теперь все его внимание принадлежало падре Анхелю. В сумерках лицо падре казалось расплывчатым багровым пятном.

– Минутку, падре, – сказал доктор и взял его локоть. – Мне кажется, у вас не в порядке печень.

– Вы так думаете?

Врач включил свет над входом и оглядел лицо священника скорее с человеческим, нежели профессиональным, участием; потом отворил затянутую сеткой дверь приемной и включил свет в комнате.

– Не будет ничего плохого, падре, если вы пять минут уделите вашему телу. Давайте-ка проверим кровяное давление.

Падре Анхель торопился, но, уступая настояниям врача, прошел в приемную и стал закатывать рукав.

– В мое время, – сказал он, – этих штук не было.

– Ваше время, падре, продолжается по сей день, улыбнулся он.

Пока врач смотрел на шкалу прибора, падре оглядывал комнату с тем наивным любопытством, какое вызывают обычно приемные врачей. На стенах висели пожелтевший диплом, литография фиолетовой девочки с разъеденной голубой щекой и картина с изображением врача, оспаривающего у Смерти обнаженную женщину. В глубине кабинета, за железной койкой, выкрашенной в белый цвет, стоял шкаф с пузырьками. На каждом пузырьке была этикетка. У окна стоял застекленный шкаф с инструментами, рядом – два таких же с книгами. Единственным различимым запахом был запах денатурата.

Лицо доктора Хиральдо, когда он кончил измерять давление, не говорило ничего.

– В этой комнате не хватает святого, – пробормотал падре.

Доктор обвел взглядом стены.

– Не только здесь, – сказал он. – Во всем городке.

Он положил тонометр в кожаный футляр, энергичным рывком задернул «молнию» и продолжал:

– Должен сказать, падре, что давление у вас очень хорошее.

– Я так и думал, – отозвался священник и немного удивленно добавил: – Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо в октябре.

Падре Анхель начал медленно спускать рукав. Его заштопанная сутана, рваные ботинки и обветренные руки с ногтями будто из обожженного рога позволяли в этот момент увидеть самое существенное: что он человек крайне бедный.

– И все-таки, – сказал врач, – ваше состояние меня беспокоит. Надо

– Что поделаешь, господь взыскателен, – сказал падре.

Повернувшись к нему спиной, доктор посмотрел в окно на темную реку.

– Интересно, до каких же пределов? – сказал он. – Неужели богу угодно, чтобы кто-то девятнадцать лет подряд старался заковать чувства людей в панцирь, ясно при этом сознавая, что внутри все остается по-прежнему? – И после долгой паузы продолжал: – А не кажется ли вам в последние дни, что плоды ваших неустанных трудов начинают гибнуть у вас на глазах?

– Мне это кажется каждую ночь на протяжении всей моей жизни, – ответил падре. – И потому я знаю, что утром должен приняться за работу с еще большим усердием.

Он уже встал.

– Скоро шесть, – сказал он и направился к двери.

Врач у окна не шевельнулся, и все же казалось, будто он, когда начал говорить, вытянутой рукой преградил священнику дорогу:

– Падре, как-нибудь ночью, положа руку на сердце, спросите себя, не пытаетесь ли вы лечить моральные раны пластырем.

Падре Анхель не мог скрыть страшного приступа удушья, сдавившего ему грудь.

Быстрый переход