Я  отвожу поставщиков в большую душевую, до самого потолка выложенную плиткой и  разделенную надвое металлической перекладиной с занавеской. С одной стороны  располагаются раковина и унитаз, с другой пол уходит вниз к сливной решетке, над  которой висит большая круглая душевая лейка. Здесь же находится привинченная  болтами к стене деревянная скамья. Отец бросает на нее кейсы и свою маску.  Голова у него круглая и розовая, как ароматизированные дрожжи, которые жильцы  едят из квадратных порционных жестянок.

Сын  кладет цепи на скамью и тоже стягивает маску. У него хоречье лицо и усеянный  прыщами вперемешку с неряшливыми волосками подбородок. Его крошечные черные  глазки бегают туда-сюда, а тонкие губы растягиваются в стороны, обнажая широкие  десны и два острых зуба, будто он вот-вот засмеется.

-  Чудненько, - произносит отец, окидывая взглядом душевую. Я вдруг замечаю, что у  него нет шеи.

-  Отлично, - добавляет сын-хорек, скалясь и сопя.

-  А ночной-то спит, что ли? - спрашивает отец. Его жирное тело исходит потом под  халатом и фартуком. Пот пахнет говяжьим порошком. Как и у сына, у него только  два зуба - маленьких, желтых и острых. Когда он щурится, его крошечные красные  глазки так и проваливаются в физиономию.

Я  киваю.

-  Это ненадолго, - заверяет Хорек и, хихикая, начинает расхаживать взад-вперед.

Я  направляюсь к двери.

-  Погоди-ка, погоди-ка, - окликает меня отец. Ты еще откроешь для нас ту чертову  дверь, когда мы будем заносить мясо.

-  Ага, - соглашается Хорек, продевая цепи через проушины в мешках.

Отец  открывает кейсы на скамье. Нержавеющая сталь поблескивает под желтыми  светильниками. Инструменты аккуратно разложены по маленьким отделениям. В мире  грязных грузовиков, старых мешков, ржавых цепей и кривых зубов кажется  удивительным, какими нежными становятся толстые пальцы поставщика, когда  касаются стальных лезвий.

Сын-хорек  с восторгом наблюдает, как отец извлекает из металлического кейса два самых  больших ножа. Затем развязывает тесемку на последнем мешке, где гремели  деревяшки, и достает две увесистых дубинки. Берет их в руки и распрямляется,  уставившись на меня. Его радует ужас на моем маленьком личике. С нижнего конца  дубинки испачканы чем-то темным, в некоторых местах дерево откололось.

-  Давай, веди их сюда, - командует отец, выкладывая на промасленную тряпку два  секача с черными рукоятками.

-  Лады, - отзывается сын-хорек.

Мы  возвращаемся по плиточному коридору. Я иду медленно, поскольку не горю желанием  видеть скот. Когда госпожа Ван ден Брук, Главная Жилица, объявила о проведении  банкета, я решил, что покажусь животным с дружелюбным лицом, когда их поведут в  душевую. Иначе толстяк и его сын-хорек станут последними людьми, которых  животные увидят в этой жизни, прежде чем их запихнут в мешки и затянут цепи.

Направляясь  во двор, я вспоминаю, что толстяк говорил мне в прошлый раз. Когда под кожей  синяки, мясо становится вкуснее. Для того и нужны дубинки - чтобы отбить мясо и  напитать его кровью. Когда он сказал мне это, я захотел выскочить из Грут-Хёйса  и убежать в ядовитую мглу, чтобы никто из обитателей дома никогда уже меня не  нашел.