Вы что-то сказали? Нет? Ну, молчите, молчите.

Думаете, что ваша душа успокоится самопожертвованием: я это горе навлек, я за то и расплачусь? Неразумно. Вроде как одолжить телегу золотых… как их у вас там называют? — рупез? А пытаться отдать последнее, что имеешь, — одну медную монету. Оно, может, величественно и благородно, но нечестно. Потому что долг все равно не оплачен.

А я бы хотел подружиться с вами. Я ведь один совершенно, на гребне могущества и власти. Мне одиноко порой, поверьте, любезный граф. Сколько раз я пытался выделить и приблизить к себе одного, самого достойного, но беда всех достойных в том, что они стремятся оставаться таковыми до последнего.

Вот парадокс, друг мой. Если бы вы стали предателем, возможно, я бы вас и сам уничтожил. А так — я стану скорбеть о вашей судьбе, но ничем не помогу. Да вы и не примете ее, этой помощи. Прав я?

— Правы, — глухо ответил да Унара.

— Не ломайте голову, я бессмертен, ибо не рожден. Я вечен. Нет, и мечом бы не помогло. И топором. И утопить тоже не получится. Какой вы, в сущности, ребенок, граф. Вы решите, что я лукавлю, но я и на самом деле не знаю способа отправить меня в иной мир. Да что я? Я ведь и теперь там нахожусь.

Ну что же, граф. Прощайте. Желаю, чтобы смерть ваша не была очень уж мучительной, а страдания вашей неупокоенной души хотя бы отчасти выносимыми. Мы еще встретимся, но я не узнаю вас в сонме теней, которые помнят только меня и испытывают, помимо мук, только ненависть ко мне. Там вы все одинаковы. На одно лицо. Впрочем, и лица у вас там не будет.

Он не вышел, и занавес не шевельнулся, и граф не заметил ни тени движения. Просто вот он был. А вот его не стало.

И да Унара подумал, что король Бэхитехвальда умеет внушить ужас: грози он немыслимыми карами или стращай пытками, гордый вельможа бы выстоял. Несомненно. Но кошмар заключался в том, что Галеас Генсен был прав. И никакой жизни не хватило бы на то, чтобы исправить допущенную ошибку.

* * *

Ворвавшись в расположение собственных войск, немилосердно вопя во весь голос, чтобы дать подданным возможность опознать дражайшего монарха, Юлейн первым делом ринулся к палаткам военных.

Палаток не было.

Тут уже царил Бэхитехвальд — мрак и туман, какие-то скалы и черная, в рыжие подпалины волн, густая мутная река, через которую были перекинуты чудовищно искореженные мостики, освещенные фонарями в виде распятых василисков. Большинство теней еще не набрали полную силу, но одна уже ощутила власть над пространством Ниакроха, и генерал да Галармон прямиком угодил в ее отвратительные объятия.

Как и говорил вампир, ни меч, ни копье, ни топор не действовали на мерзкую тварь, которая окутала свою жертву живым плащом и облепила его с ног до головы.

Генерал пинался, выворачивался и гневно мычал, но силы его иссякали, а тварь с каждым глотком становилась все мощнее и все очевиднее. Ее менее удачливые товарки толпились рядом, вздыхая и постанывая, и их голоса сливались в самый мерзкий хор, какой только доводилось слышать Зелгу.

— Сделайте что-нибудь, — потребовал король, тыкая скипетром в супостата. — Это мой лучший генерал, отцепись от него немедленно!

Тварь полностью проигнорировала требование его величества, а вот другая тень стала потихоньку подкрадываться к Юлейну, припадая к земле и норовя обойти сзади.

— Ах ты рожки да ножки! — завопил Такангор, вырастая из черного тумана прямо перед носом у брыкающегося Галармона. — Гадость какая! Никакого уважения к противнику! Слюнявые объятия и обед взасос? Сплошное сексуальное надругательство! Смерть тебе, противная капость!!!

С этими словами он оторвал тварь от генерала (тень смачно чавкнула и, кажется, даже удивилась) и принялся топтать ее ногами. Тварь тоненько запищала.

— Высокое качество серебряных подков дает себя знать, — прокомментировал Такангор, глядя, как враг растекается неаппетитной лужей.