– От него гангренозный запах.

– Не слышу… У меня уж нет ни вкуса, ни обоняния… Я рад, что я…

– Вы радуетесь близкой смерти?

Помада сделал головою легкий знак согласия.

– Мне давно надоело жить, – начал он после долгой паузы. – Я пустой человек… ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего. Да я… моя мать была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы в инсуррекции… Не верил… Думал, зачем вам в восстание? Да… Ну, а вот и правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.

– За землю и свободу крестьян.

– Как?.. Не слыхал я…

– Я пришел умереть не за национальную Польшу, а за Польшу, кающуюся перед народом.

– Да… а я так, я… Правда, я ведь ничего…

Помада слегка махнул рукой.

Райнер молчал.

– Вот видите, как я умираю… – опять начал Помада. – Лизавета Егоровна думает, может быть, что я… что я и умереть не могу твердо. Вы ей скажите, как я «с свинцом в груди»… Ох!

Райнер еще ближе нагнулся к больному.

– Нет, ничего… Это мне показалось смешно, что я «с свинцом в груди»… да больно сделалось… А впрочем, все это не то… Вот Лизавета Егоровна… знаете? Она вас…

– Какое это лицо! Какое это лицо посмотрело в окно? – вскрикнул он разом, уставив против себя здоровую руку.

Райнер посмотрел в окно: ничего не было видно, кроме набившихся на стекла полос снега.

Райнер встал, взял револьвер и вышел через сени за дверь хаты.

Буря по-прежнему злилась, бросая облаками леденистого снега, и за нею ничего не было слышно. Коченеющего лагеря не было и примет.

Райнер вернулся и снова сел возле Помады.

– Я ведь вам десять копеек заплатил? – проговорил больной, глядя на Райнера. – Да, да, я заплатил… Теперь… теперь я свою шинель… перекрасить отдам… да… Она еще… очень хорошая… Да, а десять копеек я заплатил…

Райнер встал, чтобы намочить свой платок и положить его на голову впавшего в бред Помады.

Когда он повернулся с компрессом к больному, ему самому показалось, что что-то живое промелькнуло мимо окна и скрылось за стеною.

Помада вздрогнул от компресса; быстро вскочил и напряженно крикнул:

– Ей больно! Евгения Петровна, пустите ее голову, – и, захрапев, повалился на руки Райнера.

Через Райнерову руку хлынула и ручьем засвистала алая кровь из растревоженной грудной раны.

Помада умирал.

Райнер, удерживая одною рукою хлещущую фонтаном кровь, хотел позвать кого-нибудь из ночевавшей в сенях прислуги, но прежде, чем он успел произнесть чье-нибудь имя, хата потряслась от страшного удара, и в углу ее над самою головою Райнера образовалась щель, в которую так и зашипела змеею буря.

– Do broni! do broni![79 - К оружию! к оружию! (польск.)] – отчаянно крикнул Райнер, выскочив в сени и, снова вбежав в хату, изорвал свои пакеты и схватил заливающегося кровью Помаду.