— Знал, как шифроваться, — улыбнулся я.
Сообразив, что шоу кончилось, парни засобирались ко сну. Я пошел к себе в середину вагона, на семнадцатое место, останавливаясь и отвечая на рукопожатия дембелей. Меня пытались утащить за стол, напоить, я пожимал руки и откланивался. Расскажи кому, как меня стал уважать взвод вэдэвэшников — не поверят.
— Я все отдам! — бормотал сжавшийся на боковушке Угнич, окруженный толпой рассерженных солдат. — Только не в рожу, а?
— Он в Харькове выходит, — сказал Дед. — Толстый, Кудря? Вы же там же? Отведите его в сторонку и — по-тихому.
— Разберемся! — сказал кто-то из них, грозя Угничу кулаком.
Я еле протиснулся на свое место. Дед склонился над Угничем и прошипел:
— Отдашь? Так вперед! А потом купим тебе футболку с надписью «LONDON», и чтоб носил не снимая!
— А че LONDON? — подал голос из своего купе Микроб.
— Потому что там буква Г перевернута, — объяснил Дед не оборачиваясь.
Недолго думая Микроб забренчал на гитаре:
— Человек-г…н, человек-г…н, внешне такой же, как все мы…
Ну вот теперь точно можно выдохнуть. Но спать перехотелось, и я сидел, глядя в окно на огни окрестных деревень, пытался наложить сегодняшний день на воспоминания той реальности.
Сейчас бы нас остановили на границе и долго мурыжили погранцы, жадные до чужого добра и придирающиеся к каждой запятой, в надежде выбить хоть полтинник долларов с того, кто слаб духом. Потом — погранцы с собаками. Еще раз погранцы, и все это ночью, с часу до трех. Кого-нибудь обязательно куда-то увели бы, кто-то плакал бы…
Из вагона в вагон бежали бы люди с контрабандой — мешками грецких орехов и клетчатыми сумками, набитыми шмотками. Этим маршрутом я ездил единожды, в начале двухтысячных. Так все работало, пока граница была открыта.
А здесь она совсем открыта, для всех. Никаких загранов. Никаких таможен и погранцов. Сел — и доехал в Крым быстро и без проблем. Интересно, мы уже в УССР или еще в РСФСР? Перед Харьковом должна быть Казачья Лопань…
— Он готов налезть на любой размер, — тихонько бормотал Микроб всю туже песню, а я смотрел, смотрел в окно.
В конце концов постелил себе и заснул, а проснулся на рассвете на станции Запорожье-1. Протер глаза, осмотрелся. Клыков лежал, накрывшись одеялом, и тупил в телефон.
Дед готовился к выходу, проверял кармашки рюкзака. Заметил, что я проснулся, помахал рукой:
— Бывайте, парни! — И, ухмыльнувшись, добавил: — «Динамо» — чемпион!
— Воистину чемпион! — отшутился я и перевел взгляд за окно, на вокзал.
Они все в Союзе и одинаковые, и разные… Так, стоп! Перрон кишел продавцами снеди, у каждого был в руках поднос с пирожками, булочками, сладостями, готовыми обедами. Москвичи едут! Айда бомбить! Румяные тетки заглядывали в окна, потрясая связками баранок, и даже сюда доносилось:
— Трубочки со сгущенкой!
— Торты! Пирожки!
— Семечки белии и черина! — голосила согбенная старуха.
Поезд стоял недолго, часть пассажиров вышла, но никто не зашел. Кто-то из наших поддался соблазну, и в вагоне запахло пирожками.
— Восстает из пепла выпивший народ, — захрипел Микроб песню Чижа.
Дальше была равнина, поля, черные, как смоль, аккуратные каменные домики — совсем не такие, как у нас. Промелькнули даже украинские хаты с маленькими окошками и горбатыми крышами.
Восстали динамовцы, почти все, как огурцы — зеленые и в пупырышку. |