Виола оперлась на солнечные часы. Она думала, глядя на эту сверкающую полоску: сколько женщин наблюдает вот так закат своей жизни, меркнущий, меркнущий, пока не уступит место мраку?

Ветерок пробежал, как вздох, по ветвям над ее головой, коснулся ее лица. Виола вдруг упрямо подняла голову:

— Но я еще хочу радости! Имею право взять ее! Я еще жива, Боже мой!

Тучка, медленно плывшая по гаснущему небу, надвинулась, заслонила последние отблески заката. Какая-то птица запела было высоко в ветвях, но оборвала трель, словно прислушиваясь, как крадется шагами пантеры ночь, — и снова воцарилась немая тишина.

Глава XIV

— Дома нет? — повторил Джон. Потом, внутренне усмехнувшись своему глупому разочарованию, прибавил: — Хорошо, я подожду.

Но дворецкий сказал спокойно:

— Миссис Сэвернейк уехала из города, сэр. Сегодня днем.

Джон успел оправиться.

— Вот как! Тогда не сообщите ли вы мне ее адрес?

— Мадам не оставила адреса, сэр. Письма будут пересылаться ей через банкира.

— Ага, хорошо. Благодарю вас.

Дверь захлопнулась. Слава Богу, теперь никто не смотрит на него. Он побрел прочь. Но услышал за собой шаги и обернулся. Это дворецкий догонял его, держа в руках письмо.

— Простите, сэр, я забыл. Мне приказано передать вам это письмо.

Джон, ни слова не говоря, взял письмо и продолжал путь. Он машинально направился домой.

Только очутившись у себя в комнате и запершись, распечатал письмо. Прочитав его, некоторое время сидел, тупо уставившись на этот листок бумаги. Потом зажег спичку, поднес к письму и держал до тех пор, пока пламя не стало лизать его пальцы.

Виола обманула. Ушла. Он вышвырнут вон, сброшен с неба и барахтается в пыли. Вместо недавней экзальтации любви — разочарование, дикий гнев.

Письмо лжет. Если бы эта женщина любила его, она не могла бы проявить такую адскую жестокость.

В дверь постучал лакей. Джон отпер, ответил на его вопрос и через минуту снова вышел из дому и долго бродил бесцельно по улицам, ничего не замечая вокруг.

Из письма он с горечью понял, что Виола не хочет, чтобы он разыскивал ее, что она решила больше не видеться с ним. И он ничего не может сделать! Проклятое бессилие! Куда ни повернись — неприступная стена. Написать Виоле? Нет, он не станет писать, раз она приняла все меры, чтобы он не мог этого сделать.

Он ходил и ходил без конца по улицам, о которых никогда до сих пор и не слышал, по каким-то закоулкам, пристаням. Возвращался на те же места, откуда пришел, и не замечал этого. Он неотступно думал о Виоле, о ее поцелуях, о немногих счастливых часах, что они провели вместе, — и бессмысленность того, что случилось, сводила его с ума.

В конце концов он остановился у какого-то большого склада на пристани, чувствуя совершенное изнеможение. Глаза у него горели, все мышцы сразу ослабли, как после непосильно тяжелой работы.

Он понятия не имел, где находится. Здесь совсем не было движения и царил мрак. Джон только сейчас это заметил. Он чиркнул спичкой и поглядел на часы.

Было два часа ночи. А вышел он из дому в сумерки!

Он не мог думать ни о чем, кроме своей усталости. Стал искать, где бы переночевать. Протащился еще с сотню ярдов, не видя нигде огонька.

Добрел до какой-то арки. Лег под ней и уснул.

Когда проснулся, еще ощущая боль во всем теле, разбитом усталостью, был белый день.

Джон встал, подавив восклицание, и пошел отсюда так скоро, как позволяли онемевшие ноги. Он находился возле Ост-Индских доков. Проходил мимо уже работавших партий цветных рабочих.