— Какая я вам женщина, я врач…

— Это нечестно — привязали к кровати и пользуетесь… Одариваете снисходительностью… Эх, Клавдия Георгиевна, Клавдия Георгиевна, не там мы с вами встретились и не при тех обстоятельствах…

— Виктор Михайлович, миленький, не надо…

— Чего не надо?

— Ну, слова всякие…

— Понял: велено не пылить пошлыми намеками?

— Вот именно — не надо пылить.

Клавдия Георгиевна велела сестре Тамаре, специально приставленной к Хабарову, поставить Виктору Михайловичу банки и поднялась, чтобы уйти.

— Клавдия Георгиевна, скажите Тамаре, пусть принесет зеркало. Просил — не дает. Боится, я расстроюсь, если свой портрет увижу, но я видел уже — в ноже. — И, встретив недоуменный взгляд Клавдии Георгиевны, уточнил: — Ну, в лезвии. У вас в больнице шикарные ножи из полированной нержавейки, даже удивительно.

— Ладно, зеркало я дам, только объясните: вам обязательно собой любоваться?

— Любоваться собой мне как раз не обязательно. Нужно распорядиться относительно мамы. Пока ей, наверное, еще ничего не сообщили или наврали: задержался из-за погоды, присел на вынужденную… Понимаете? Но раз мне тут загорать, как вы прошлый раз сказали, месяцы, значит, маму все равно придется ставить в известность. И мама, конечно, примчится.

Так вот, я бы не хотел пугать ее ободранной физиономией. У меня очень хорошая мама. Постоянно провожает, ждет, волнуется… Хоть от этого, — Хабаров провел рукой по лицу, — ее оградить.

— Оказывается, вы хороший сын, Виктор Михайлович…

— Не буду пылить и не стану уверять вас, что я и вообще очень хороший, хотя это именно так.

Клавдия Георгиевна ушла и вскоре вернулась в палату с сумкой.

— Нате, держите, — протянула она Хабарову маленькое дамское зеркальце.

Виктор Михайлович поблагодарил, приподнял над головой зеркало и стал внимательно разглядывать изуродованное лицо.

— Довольны? — спросила Клавдия Георгиевна.

— А что? Доволен. Могло быть и хуже.

Когда Клавдия Георгиевна оставила Хабарова одного, он попытался вернуться к прерванному «разговору» с Угловым, но ничего не вышло. Видно, ушла «волна», сбилась настройка мысли.

Хабаров подумал: «Мы очень охотно бываем строги к ближнему, но не любим судить себя. Конечно, самокритика — чудесное словечко, хотя я еще не встречал человека, который бы не в теории, а на самом деле любил заниматься этой работой… А так ли обязательно быть строгим к людям? Так ли это необходимо?

Пожалуй, все-таки надо.

Только на равных. Непременно на равных, не исключая из общего ряда и собственную персону.

Иначе строгость безнравственна…»

Между прочим, этому его учил тоже Алексей Алексеевич. Учил постоянно, не столько длинными разговорами, сколько практическими, иногда весьма болезненными уроками.

В тот день Алексей Алексеевич напутствовал Хабарова особенно тщательно. Разобрав весь предстоявший полет, что называется, по косточкам, предупредил:

— И смотри, если перегрузка шесть с первых пикирований не получится, на рожон не лезь. Садись. Как быть, подумаем на земле. Понял? Машина довольно хлипкая. Восемь — расчетный предел, максимум-максиморум. Ну, все. Давай!

Хабаров набрал записанную в наколенном планшете высоту, переворотом загнал машину в пикирование, дождался скорости, определенной заданием, и потянул ручку на себя. Как и следовало ожидать, его вдавило в сиденье, на плечи навалилась тупая тяжесть, в глазах потемнело. Все эти малоприятные, но уже давно ставшие привычными ощущения не помешали рукам делать то, что положено, и аккуратно вывести самолет в линию горизонтального полета.