— Руль — влево, стало быть, триммер — вправо.

Алексей Алексеевич не пропустил этой подробности: летчик мыслил не готовыми понятиями инструкции, а разбирался в существе аэродинамических явлений. Разбирался легко, без натуги. Тогда Алексей Алексеевич ничего не сказал Хабарову и только много лет спустя, когда Виктор Михайлович уже сам вводил в строй молодых испытателей и числился одним из первых летчиков Центра, напомнил.

Вообще Алексею Алексеевичу понравился этот парень, производивший при первом знакомстве несколько странное впечатление. Внешне Хабаров напоминал скорее модного киноактера, или избалованного успехом у женщин тенора, или профессионального мастера не очень тяжелого вида спорта, но только не летчика.

Первый полет с Алексеем Алексеевичем закончился вполне благополучно. Выключив двигатели, Хабаров, как привык в армии, доложил:

— Товарищ командир, старший лейтенант Хабаров задание выполнил, разрешите получить замечания?

— Бьен, — сказал Алексей Алексеевич, дотронулся согнутым указательным пальцем до его лба и добавил: — Ля тэт травай бьен. Са ва! — И шеф ушел с машины, а Хабаров остался — надо было расписаться в журнале приема и сдачи материальной части.

— Ты не знаешь, чего он сказал? — спросил Виктор Михайлович у бортмеханика. — Я лично ни черта не понял.

— Не бойся, раз по-французски запарлял, значит, доволен. Он, когда недоволен, по-русски, и на «вы», и с подковырочкой разговаривает, — и, смешно подражая голосу Алексея Алексеевича, бортмеханик произнес: — «Позволю себе заметить, мой друг, что ваши действия на посадке несколько напомнили мне поведение вульгарного медведя в посудной лавке…»

Хабаров долго ходил под опекой Алексея Алексеевича и учился у него не только испытывать самолеты, но вообще жить — жить строго, принципиально, внимательно приглядываясь к событиям и людям, оценивая все происходящее вокруг собственными мерками, а не готовыми шаблонами.

Разглядывая белый, без единой трещины потолок палаты и все еще ощущая запах летного поля, Виктор Михайлович думал:

«Если ты хочешь кого-нибудь чему-нибудь научить, прежде всего, зарони в человека зернышко любопытства. И это зернышко поливай настоем полезных фактов. Поливай до тех пор, пока не появятся первые признаки работы мысли. Пусть мысли будут толковые, бестолковые, дельные и совершенно никчемные — это как раз не так уж важно. Важна работа ума — явление всегда однозначное — положительное.

Мыслям, пришедшим в движение, нужен лоцман. Хороший лоцман не станет загружать чужую голову своими обкатанными, хорошо скалиброванными идеями. Нет. Хороший лоцман даст верный курс, поможет устранить снос, если снос появится; в критический момент предупредит о скрытых опасностях. Учитель как лоцман, у хорошего учителя ученик испытывает потребность открывать окружающее, постигать непонятное. И не надо глушить в ученике сомнения. Только преодолевая сомнения, человек освобождается от подражательства, становится самостоятельным. Все это хорошо понимал Алексей Алексеевич. Он учил ненавязчиво, прочно, и, что особенно важно, с доверием».

Утомившись, Хабаров незаметно уснул.

На жестком ложе, в неподвижности, на спине спать было неудобно:

Хабарову казалось, что он летит. Летит на том дурацком планере немецкой конструкции, где летчик располагался в кабине, лежа на животе. Ему казалось, что планер опрокинулся посадочной лыжей вверх. Виктор Михайлович отчетливо ощутил опасность создавшегося положения и попытался вернуть машину в нормальное состояние горизонтального полета. Но планер не хотел поворачиваться. Элероны заклинило.

Хабарову сделалось страшно. Он застонал, пытался что-то крикнуть, но язык не повиновался…

Сквозь сон до Виктора Михайловича донесся тихий женский голос:

— Спокойно, миленький, спокойно.