Филиппова Клавдия Георгиевна тоже не знала.

— Ну ладно, посмотрим, паживем — увидим…

— Все-таки обидно! Мы стараемся, вертимся, ночи не спим, а они, — Клавдия Георгиевна махнула рукой в сторону окна, — ежедневно демонстрируют свое недоверие: сто раз звонят, сто раз спрашивают, сто раз требуют отчета…

— Ва! Звонят, спрашивают, требуют! Бэспокояца, валнуюца, патаму и не дают никому нормально жить. Ничего! Барковский, я тебе скажу по секрэту, может быть, один на весь Советский Союз дэло знает. Пэрэд ним не стыдно отчитаться, его не стыдно послушать! Ни в коем случае не стыдно…

На другой день консультанты не прилетели. Шестая точка была до вечера закрыта густым, непроницаемым туманом.

А Хабаров чувствовал себя плохо.

Температура держалась около тридцати девяти. Временами он впадал в забытье и громко бредил. Весь день от постели Виктора Михайловича не отходили Тамара и Анна Мироновна, то и дело в палату наведывались Клавдия Георгиевна и Вартенесян.

Вечером Вартенесян увел Анну Мироновну к себе. Ужинать. Она сопротивлялась, но Сурен Тигранович настоял:

— Надо кушать, что ты говоришь: не хочу! Несерьезный разговор. Клавдия Георгиевна с твоим Витей посидит, Тамара посидит. Мы покушаем, придем. Если тебе плохо будэт, какая ему от этого польза? Никакой…

В длинной тусклой комнате главврача стояли старый, облезлый шкаф, широченная тахта, сооруженная из двуспального пружинного матраца, покрытая дорогим темно-вишневым ковром, два стола — письменный и обеденный; всю поперечную короткую стену занимали самодельные стеллажи, набитые книгами.

— Люблю свою берлогу, — говорил Сурен Тигранович, добросовестно разыгрывая роль гостеприимного хозяина. — Сейчас посмотрим, какой ужин у нас будет…

Они ели разогретые на электрической плитке блинчики, запивали крепким, хорошим чаем. Впрочем, Анна Мироновна почти не замечала, чем угощал ее Вартенесян. А он, великолепно понимая состояние матери, говорил, рассказывал, отвлекал ее…

— После войны я со всей армянской родней катэгорически рассорился. Ты Лизу помнишь? Нэ помнишь, навэрное, — хирургическая сэстра такая была. Я с ней вэрнулся. Мои — ни в какую! Не принимают! Трудно было и ей, и мне. Им тоже, надо думать, трудно было. Я помучился нэмного, плюнул на все, уехал с Лизой в Воронеж. В науку ударился. Работал, как сто чертей, защитился, Лизу заставил в мэдинститут паступить. Наладилась жизнь. Все хорошо — год хорошо, два хорошо, а потом — плохо.

Понимаешь, у Лизы муж был. Пропавший бэз вести муж. Так пять лэт было. Она не хотела с ним развод оформлять. Считала, нэблагородно с пропавшим бэз вести разводиться. А он нашелся. Вэрнулся. Полный инвалид. Что делать? Лиза мучилась, плакала, мэста себе не находила… Это рассказать нэвозможно…

Тэперь я думаю: какая история банальная — два и одна, знаменитый драматургический трэугольник. А тогда с ума сходил!. Стреляться хотел. Пистолета не было. Она к нему в Лэнинград уехала. Я — сюда.

Мэня домой, в Ереван, звали, в Москву второй мэд приглашал, никуда не поехал. Теперь привык тут. И Клавдия появилась. Тоже, я тебе скажу, невеселая судьба у нее в личном плане… Стали у нас отношения налаживаться, какая-то скотина анонимку написала… Аморальное повэдение, использование служэбного палажения и так далее и тому надобное — шесть страниц! Думал, снимут.