Заметив, что Виктор Михайлович положил письма на тумбочку, Тамара спросила:

— И какие же новости на свете? Чего пишут — любят, ждут, желают?

— Что-то ты, Тамарочка, развоевалась, даже непохоже на тебя. То все тихоней прикидывалась, и вдруг такая бой-девка.

— А какое число сегодня, знаете?

— Десятое апреля.

— Вот в этом и дело, что десятое апреля!

— И что нынче за праздник?

— Кому праздник, а кому и нет. У меня — праздник. День рождения. И вы с утра веселый…

— Вот черт возьми, а я и не знал, что у тебя праздник. Поздравляю. Но настоящее поздравление и подарок — за мной…

— Какой еще подарок? Сегодня встала, а Шурик с зеркала улыбается, говорит: «С добрым утром и с хорошим днем!» Давайте-ка пальчик, кровь возьму.

— Как, и в день рождения все равно колоть?

— Обязательно.

Тамара ловко взяла кровь. Погремела какими-то стекляшками.

В палате противно запахло уксусом.

— Теперь протираться будем.

— Опять этой гадостью?

— Как гадостью? Чистый раствор уксуса! Какая ж это гадость?

— Ты что — замариновать меня хочешь? Надоело, и щиплется твой уксус.

— А если кожу не протирать, хуже будет, пролежни начнутся. Давайте-давайте, не капризничайте.

Тамара быстро, с шутками протерла Хабарова, накрыла одеялом до самого подбородка и распахнула форточку.

— Вот и все. Сейчас дух кислый выветрится и будет совсем хорошо. Так что пишут, какие новости?

— Живут люди, — сказал Хабаров. — Одни летают, другие просто работают. Все, кто на воле, — при деле…

— На воле? Вы так говорите, будто сами — в тюрьме.

— В тюрьме, наверное, лучше, там хоть неделями лежать не надо. Там хоть чем-нибудь заставляют заниматься. — И Хабаров помрачнел.

Он давно уже заметил, что здесь, в больнице, ему никак не удается держать постоянную «ровную тягу». Каждый пустяк выводит из себя: где-то далеко в коридоре громко хлопнет дверь, Тамара нескладное слово скажет, запах уксуса донесется… Подумал: «Может быть, поговорить с Клавдией Георгиевной, попросить каких-нибудь успокаивающих таблеток?»

Но просить Клавдию Георгиевну ни о чем не пришлось. В палату вошел Сурен Тигранович. Поздоровался, долго щупал ногу, живот, задавал обычные, уже надоевшие Хабарову вопросы, потом сказал:

— Довольно валяться, дарагой. Шевелиться понэмногу пора. А то савсем разучишься двигаться. Скоро тэбе балканскую раму поставим, будешь упражняться… Все идет хорошо. Я доволен.

— Какую раму? — не понял Хабаров.

— Балканскую, это вроде турника. Вдоль всей кровати штука. Будэшь за нее руками хвататься и подтягиваться по-нэмножку, как обезьяна.

— Спасибо вам, — только и сказал Виктор Михайлович.

— Какое может быть нам спасибо? Тэбе спасибо, что такой здоровый организм имеешь. И мамэ твоей спасибо — вырастила тэбя таким паслушным. Все делал, как Тамара вэлела, как Клавдия Георгиевна приказывала, и вот — порядок! Только нэ торопись, Виктор Михайлович, осторожно ворочайся, нэ пэрэгружайся, никаких резких движений пока не допускай. Понимаешь?

Вартенесян ушел, и палата показалась Хабарову просторней, светлее, выше. Он понимал, конечно, что возвращение к жизни, к настоящей жизни будет небыстрым и нелегким, но впервые до конца уверовал — будет!

Взял листок бумаги и, придвинув к себе рубцовский пюпитр, написал:

Антон Андреевич! От души поздравляю Вас с зачислением в наш клан.