— Знакомьтесь — моя жена, Елена Александровна. А это, Елочка, Алексей Алексеевич Дуплянский, а не Грачев и не Гусев. И вовсе он не коллекционер, как ты почему-то решила, а знаменитый летчик. — И обратился к Алексею Алексеевичу: — Вашего Хабарова с места трогать нельзя и не нужно. Я лично не только не стану способствовать подобной афере, но всячески воспротивлюсь, даже если на меня будут давить все министры на свете. А теперь, Алексей Алексеевич, надеюсь, вы не откажете в удовольствии мне и Елене Александровне и выпьете с нами чашечку чаю?

— Право, как-то даже неловко… — сказал Алексей Алексеевич. — Незваный ворвался в дом, разволновал вас и еще чай пить…

— Ворвались? Ладно, если желаете, так и будем считать — ворвались. Пожалуйста. Но теперь, так или иначе, вы же все равно здесь! Разволновали? Допустим, но это не так страшно. Как вы думаете, почему я до сих пор живой, работаю и кому-то еще нужен? Только потому, что постоянно волнуюсь. И вам рекомендую — волнуйтесь! Раз я волнуюсь, значит, существую. Может быть, вас смущает чай? Но мы можем попросить Елену Александровну, и, я надеюсь, она отыщет в своих резервах по рюмочке коньячка, того самого коньячка, которого в тридцатые годы авиационные механики не пили. Я продолжаю настаивать — не пили!

От профессора Алексей Алексеевич вернулся в двенадцатом часу. Его расстроила эта идиллическая супружеская пара, трогательно называвшая друг друга Полем и Елочкой, не скрывавшая перед ним, посторонним, своей приязни, нежности, какого-то наивного умиления; и невольным укором прозвучали слова Барковского о пользе волнения, и мимолетное упоминание о неукротимой деятельности профессора тоже задело Алексея Алексеевича. И может быть, самое большое впечатление произвел молодой, неподдельный задор Аполлона Игнатьевича.

Пока Алексей Алексеевич ехал домой, в свою пустую, одинокую квартиру, ему вспомнился давний разговор с одним старым другом. Друг говорил тогда:

— Эх, Алеша, Алеша, как я тебе завидую. Такой, знаешь, хорошей белой завистью. — Незадолго перед тем друг расстался с женой, и завидовал он семейному миру Алексея Алексеевича.

— Врешь, Костя, — возразил Алексей Алексеевич, — белой зависти не бывает… Не надо ханжить — от жены ты сам сбежал…

Давно это было. Не осталось в живых ни жены, ни старого друга, и сам он, Алексей Алексеевич, давно, как говорится, не у дел, в стороне от забот и хлопот.

«Может, правда, начать марки собирать? Или значки? Все-таки занятие», — подумал Алексей Алексеевич, отпирая дверь.

Утром Хабаров был хмурый. На обычный вопрос Клавдии Георгиевны: «Как дела?» — ответил мрачно:

— Плохо жизнь устроена: живешь временно, умираешь навсегда.

— Так! Значит, в философию ударились? Немедленно прекратите, Хабаров!

— Почему? Разве мои дела так плохи?

— С чего вы взяли, что ваши дела плохи?

— А иначе чего бы вам сердиться, доктор?..

— Как только не стыдно панике поддаваться. Вы же умный, сильный, волевой человек, Виктор Михайлович. Воля… — Клавдия Георгиевна хотела сказать что-то еще, но Хабаров решительно перебил ее:

— Однажды вы просили меня не пылить ненужными словами. Верно? А теперь я прошу: не надо! Что вы знаете, Клавдия Георгиевна, про волю и кто вообще знает чего-нибудь всерьез? Воля — это мысль, переходящая в действие. Но как прикажете действовать мне? Вот сейчас, здесь? А коли не действовать, тогда нечего и болтать про волю. Если бы вы мне хоть какие-нибудь восстановительные или, как их назвать, упражнения назначили, физкультуру лечебную прописали, тогда бы я знал, как ломать боль… А так что — одни уколы.