Прикованный и распятый, я велю себе быть оптимистом. Подчиняюсь медицине и стараюсь думать о том, что было хорошего и что еще может быть.

И вот тут я вспомнил, Мариночка, как мы ехали с вами в город. Помните? И я, старый, тертый, обкусанный калач, вдруг… ну, как бы это точнее сказать, чтобы было не слишком красиво и вместе с тем соответствовало… подумал: «Мне не хочется выпускать ее из машины».

Потом я ехал обратно. Один. В голову пришла такая совсем было забытая картина: однажды мы шли с женой по улице, вечерело, кажется, это было ранней-ранней весной; откуда-то из-за угла прямо под ноги к нам вывернулся человечек с собакой. Он, человечек, был сморщенный, жалкий и даже не такой старый, как потрепанный. Я бы сказал, жестоко потрепанный, может быть, жизнью вообще, а может быть, проще — вульгарным пьянством. Но не в человеке суть. В собаке! Собака была красавица — громадный рыжий сеттер, шелковый, гордый, с ушами до колен. Она не шла — ступала. Ступала, прекрасно сознавая свою неотразимость, свою значительность и полное ничтожество человека, которому она просто позволяла — черт с ним! — держаться за ее поводок. Кира (Кирой зовут мою жену) сказала:

— Ты только погляди на этот неравный брак!..

Все это я вспомнил на обратном пути, в пустой машине, и мне стало почему-то грустно.

Конечно, ничего подобного, Мариночка, я бы никогда не написал вам в настоящем письме, но сочинять я ведь могу все? Правда?

Таким образом, Мариночка, в первый день нашего знакомства я установил, что вы молоды (к сожалению, даже слишком молоды), хороши собой (ну, не такая уж прямо красавица, не Венера Милосская, конечно, но все-таки). И обладаете мощным магнитным полем.

Ваша молодость не сразила меня, ибо я совершенно точно знаю, что молодость проходит. Внешность? Не буду врать, мне попадались женщины и более яркие, и более характерные… Чего уж душой кривить, Кира красивее вас… А вот магнитное поле — это фактор…»

Рев двигателя сотряс оконные стекла… Какая-то склянка в шкафу, попав в резонанс, жалобно задребезжала, и Хабаров понял — Агаянц готовится улетать.

Забыв о Марине, о своих воспоминаниях, не отпускающих ни на минуту болях в ноге, он стал прислушиваться к работе двигателя. Отмечал:

Прогревает на малых.

Увеличил обороты.

Гоняет.

Сбросил обороты.

Пошел на взлет.

И Хабаров заплакал — неслышно, расслабленно.

Глава восьмая

Строчки ровные, спокойные, тщательно уложенные на бледных линейках. Поле — слева и поле — справа. Вряд ли сделаешь такую запись с тревожной душой, мучаясь сомнениями и ожиданием…

7 апреля. Состояние больного несколько улучшилось. Боли в правой ноге меньше. Отек стопы и голени не нарастает. Ночь спал с перерывами. Живот не вздут. Перистальтика прослушивается. Протромбин 50 процентов. Лечение продолжается.

Собственно говоря, последних двух слов можно было и не писать. И все-таки она не удержалась: «Лечение продолжается» — звучало успокоительно, звучало как донесение из далекого полярного лагеря: «Все в порядке. Дрейф продолжается…»

Два дня в доме профессора Барковского только и было разговоров, что о вертолетном крещении Аполлона Игнатьевича. Наконец старик не выдержал и строго сказал жене:

— Хватит, Елочка, это становится какой-то навязчивой идеей! Что я, открыл Северный полюс или взошел на Эверест? Подумаешь, слетал на вертолете. Миллионы людей давно пользуются всеми видами воздушного транспорта, и никто не делает из этого сенсации…

— И все-таки в твоем возрасте, Поль, что ни говори, а такой полет… — попробовала возразить Елена Александровна.

— Довольно! Или ты решила со мной поссориться?! — вспылил Аполлон Игнатьевич.