И прежде чем Хабаров успел ответить Антону, слово подал Бокун:

— Затяжели винт, Антон! Прибери обороты! — И, заметив, что Блыш готов возразить, повторил настойчиво: — Затяжели винт! Домой пешком пойдешь…

Хабаров подумал: «Нет, ребята обломают Блыша, не пустят себе на голову. Не тот народ. Аккуратненько обломают. Антон даже не заметит как». Давно уже кончились полчаса, разрешенные Клавдией Георгиевной, а они и не собирались уходить. Им было хорошо вместе.

Клавдия Георгиевна заглянула в палату, там все шло по-прежнему. Клавдия Георгиевна хотела что-то сказать, но промолчала, улыбнулась и, тихо отступив от двери, пошла разыскивать Вартенесяна.

В кабинете его не оказалось, в дежурке — тоже. Кто-то из нянечек сказал:

— Сурен Тигранович пошли давеча домой.

— Домой? — Ей это показалось странным. И Клавдия Георгиевна направилась к корпусу, в котором жил персонал. Подумала: «Может, почувствовал себя плохо?» В последнее время Вартенесян стал тайком посасывать валидол. Когда она спросила: «Сердце?» — усмехнулся: «У всех есть сэрдце…»

Клавдия Георгиевна без стука распахнула дверь его комнаты и растерялась: Сурен Тигранович сидел за столом с тем самым летчиком, который давеча привозил консилиум. Вероятно, официальная часть их совещания закончилась, так как коньячная бутылка почти опустела и стол был густо орнаментирован оранжевой апельсинной кожурой…

— Сурен Тигранович…

— Пэрэстань, пожалуйста. Хоть тут снимай камуфляж. Честное слово, надоело. Вот, Миша, познакомься — моя жена, хороший, только очэнь строгий человек, ее зовут — Клавдия Георгиевна Пажина. А это, Клавушка, Михаил Степанович Агаянц, лэтчик-испытатель, друг нашего Хабарова. Рассказывает про жизнь…

— Слушай, Сурен, они там летают, а вы — тут… Это же невозможно, все-таки мы не аэродром, а больница.

— Пачему невозможно? Раз у людей есть крылья, пусть летают, если нэт, тогда выразим наше соболезнование по этому огорчительному поводу. Нэ будэм пэдантами, Клавушка. Завтра я Хабарова ставлю на ноги, и ничего страшного, если сегодня он нэмножко полетает… Садись…

Часам к пяти контакты настолько наладились и укрепились, что Бокун решился организовать и провести общий обед под лозунгом: «За дружбу, взаимопонимание и независимость авиации от медицины». Вартенесян предложение принял, назначив место обеда у себя. Клавдия Георгиевна не возражала, но решительно потребовала:

— Раз обед, то все остаются ночевать. Иначе как бы нам потом с шоссе не подбросили пополнение.

Летчики ночевать согласились, хотя клятвенно уверяли Клавдию Георгиевну, что на шоссе с ними ничего случиться не может ни до, ни после обеда.

Пока Миша Агаянц налаживал шашлык, Орлов ловко чистил картошку, Володин перетаскивал припасы из машин в докторский дом, Бокун попытался было уговорить Вартенесяна усадить за стол и Хабарова:

— Мы его на руках перенесем, тихонечко… Но Сурен Тигранович не согласился:

— Нэт! Категорически нэт. И замолчи, пожалуйста, на эту тему. Ты нэ полетишь на самолете, если я, — для большей убедительности он несколько раз потыкал себя пальцем в грудь, — если я за штурвал сяду? Вот и сам не лезь в мое мэдицинское дэло. Скажи спасибо, что я не мэшал вам целый день. Пусть тэпэрь Хабаров отдыхает.

Они обедали долго и весело.

Потом, уже ночью, оставшись вдвоем с Клавдией Георгиевной, Сурен Тигранович сказал:

— Слушай, какие рэбята хорошие. А? Настоящие рэбята! Ты знаешь, как я про них, Клава, думаю: один, может быть, понахальней, другой поумнее, третий, может быть, хвастунишка намного, но все они харашо понимают, что такое совесть…

— У них же такая работа, Сурен!

— Работа? Нэт, Клава, это не работа, это жизнь.