Подобно собаке, которая хочет вытряхнуть воду, попавшую в глаза, Джозеф наклонился вперёд и, чтобы отогнать наваждение, резко качнул головой.

— Элизабет, — сказал он, — мы подъезжаем к перевалу.

Она откинула вуаль и уложила её на шляпе. Глаза её постепенно оживали.

— Я, должно быть, спала, — сказала она.

— Я тоже. Мои глаза были открыты, а я спал. Но вот и перевал.

Гора была словно расколота надвое. Два открытых пласта известняка сближались и плавно опускались вниз, оставляя на дне расщелины только место для русла реки. Сама дорога кончалась обрывом, находившимся на расстоянии в десять футов от поверхности воды. Посередине перевала, где вынужденная замедлить своё течение глубокая река текла быстро и бесшумно, из воды, словно нос лодки, которая движется вверх по течению с большой скоростью, поднималась, производя сердитый шум водоворота, шершавая каменная глыба. Теперь солнце скрылось за горой, но через перевал можно было видеть его трепещущие лучи, падающие на долину Богоматери. Повозка въехала в прохладную голубую тень белых утёсов. Преодолев вершину длинного пологого откоса, лошади бежали достаточно быстро, хотя и фыркали, вытягивая шею, на реку, протекавшую далеко внизу под дорогой, по которой они двигались.

Джозеф взял вожжи покороче, его правая нога выдвинулась вперёд и слегка упёрлась в тормоз повозки. Бросив взгляд на спокойно текущую внизу воду, он, в предвкушении встречи с долиной, которую предстояло увидеть через мгновение, испытал чувство всеохватывающей чистой и горячей радости. Он обернулся, чтобы рассказать ей о своих ощущениях и увидел, что лицо её искажено тревогой, а глаза полны ужаса. Она вскрикнула:

— Я хочу, чтобы мы остановились, дорогой. Я боюсь!

Не отрываясь, она смотрела через перевал на залитую солнцем долину. Джозеф натянул поводья и, вопросительно глядя на неё, остановил коляску.

— Я не знаю, почему. Может быть, из-за того, что дорога узкая, а внизу так шумит река.

— Да нет, нет.

Он соскочил на землю и подал ей руку, но, когда попытался подвести её к обрыву, она отдёрнула свою руку и, дрожа, отступила в тень. А он подумал: «Надо попробовать поговорить с ней. Я ведь никогда не пытался рассказать ей о чём-то таком. Наверное, это непросто, но сейчас я должен буду попробовать». В своём сознании он попытался воспроизвести то, о чем ему надо было попытаться сказать. «Элизабет, — мысленно спросил он, — тебе меня слышно? Мне становится холодно при мысли о том, о чём я должен рассказать, но тот способ, которым я хочу разговаривать с тобой, создаёт у меня молитвенный настрой». Его глаза расширились, он был в состоянии транса. «Я должен думать без слов, — мысленно произнёс он. — Однажды мне сказали, что это невозможно, но я должен… Элизабет, слушай же меня! Христос распятый — может быть, больше, чем символ страдания. Он — может быть, сама истина, которая вмещает в себя всё страдание. А человек, стоящий на вершине холма с руками, поднятыми в стороны — знак того символа, и он тоже, может быть, вмещает в себя все страдание, которое когда-либо существовало».

На миг она прервала его размышления, воскликнув: «Джозеф, я боюсь!»

А он продолжал мысленно рассуждать: «Слушай, Элизабет. Не бойся! Я расскажу тебе, как надо размышлять без слов.