Я понимал, что не успеваю поднять руки, схватить ползучую гадину, а помощи ждать неоткуда. Судя по храпам — дед и внучка спят. А хоть бы даже не спали, они бы тоже не успели ничего сделать. От безысходности, я начал тихонечко разговаривать со змеей:

— Голубушка, чего я тебе плохого — то сделал?

Наверное, глупо разговаривать со змеей. Кто — то когда — то мне говорил, что они ощущают вибрацию, но не звуки. Да и ушей у них нет — это я сам видел. Но все же, надеясь на чудо, я продолжал:

— За всю свою жизнь ни одного змееныша не обидел, ни одного вашего яйца не раздавил. Так нечестно!

Я нес какую — то ахинею, которую не решусь повторить. Кажется, рассказал змее о своей непутевой жизни и о том, что впервые за двадцать лет странствий и приключений обрел настоящий дом, что меня полюбила самая лучшая девушка в мире, а то, что я ей сегодня всю ночь изменял, так это так, от большой дури. И что изменял я с красивой девушкой, которую обязательно выдам замуж. Потом я начал расхваливать змею:

— Ты же такая красивая — серенькая, с пятнышками. Зачем тебе меня кусать? Тебе что — лягушек мало?

Ушей у змей нет и, человеческую речь они не понимают. Но, как мне показалось, эта змея, что пригрелась на моей груди, слушала меня очень внимательно и все понимала. И, диво дивное, чудо чудное — змея вдруг соскользнула с меня и, сверкнув белым зигзагом на сером боку, уползла куда — то в сторону.

Я перевел дух. Штаны остались сухими, но, право слово, если бы я обмочился с перепугу, не постыдился бы этого, а тому, кто стал бы смеяться, предложил бы провести десяток минут с ядовитой змеей на груди.

— Интересная у тебя жизнь! — донесся до меня голос цыганки. — Скажи спасибо, что дед спит, а иначе — удавила бы тебя. Змее какой — то про нас рассказывал.

— Ты не спишь? — приподнялся я.

— Проснулась, — приподнялась и цыганка. Широко зевнув, сказала: — Слышу, разговариваешь с кем — то, голову подняла — а у тебя на груди рана сидит. Я обмерла вся!

— Рана? — переспросил я. — Какая рана?

— Рана — это змея, который ты про жизнь рассказывал. Их еще песчаными эфами называют, — просветила меня Папуша.

Ни про песчаную эфу, ни про какую — то рану я слыхом не слыхал. Знал, что где — то на Черном континенте водятся мамбы, а так, кроме гадюк да кобр других змей не знал. Гадюк видел, а кобры, к счастью, у нас не водятся.

— Ядовитая? Хуже гадюки? — озабоченно поинтересовался я.

— Раз в десять хуже, — сообщила лекарка. — Если гадюка укусит — выживешь, а если эфа, то вряд ли. Странно, что в здешних краях эфы водятся. Они лишь в горячих песках живут.

— Странно… — буркнул я, поднимаясь. — Жаба с собаку — это тоже странно. Цветок — страстоцвет вымахал с дерево. Может, какой — нибудь дурак террариум строит, а к нему разных гадов возят? А тут — взяли, да не довезли.

— Сам — то в такое веришь? — усмехнулась цыганка.

Я промолчал, глубокомысленно почесывая щетину (надо бы побриться!). Месяца два назад иную версию я даже бы не рассматривал. Теперь же, после всех странностей, увиденных мною хоть в собственной усадьбе, хоть в Шварцвальде, я перестал удивляться. Ну, или почти перестал, потому что был уверен — увижу еще что — то такое, чему буду несказанно изумлен.

Зарко тонко чувствует, когда ему просыпаться. Конечно же, наш третий спутник принялся продирать глаза, когда на костре уже подходил кулеш, сваренный нами сообща — я принес воды, по дороге запинав останки жабы подальше в кусты, а все остальное сделала Папуша.