|
Потом все женщины сели на мулов… ай- ай, какие чудесные мулы! я таких никогда и не видывал… и как разукрашены!.. Ой, умираю!., дайте договорить… стал я, значит, глядеть в окно… и все видел… и слышал… Какие они страшные, эти мамаконас… Мне про них много рассказывали в кабачках, за стаканом приско: кечуа ведь любят выпить… Ой, какие они страшные!., точно привидения, черные… Это, значит, они тут дожидались… в этой гациенде, и все заранее приготовили… а уж куда хозяева девались, этого я не знаю… может, они и их поубивали… Одна мамушка посадила сеньориту к себе на седло… И все остальные поехали рядом — наверное, чтобы поддержать сеньориту, если понадобится… Среди всех этих черных покрывал она казалась желтеньким комочком… сидит и не шевельнется, как мертвая… Впереди мамаконас поехали три карлика, а впереди всех Овьедо Рунту. Он и подал сигнал трогаться… Я вылез из окна, хотел посмотреть, куда они поедут… я и забыл, что они еще не расплатились со мной… Поскакали они все галопом… красные пончо позади… вон по той тропинке, которая бежит руслом высохшего ручья… прямо к Сьерре… к Храму Солнца… Это они, значит, на праздник Интерайми ее повезли… невесту Солнца… Но вы нагоните их… вы спасете сеньориту… и Бог простит мой грех… Умирающий закрыл глаза, но, отдышавшись немного, снова зашевелил веками. — А ты? Кто это тебя так отделал? Может, ты хотел спасти твою госпожу, и за это тебя так угостили? Умирающий горько усмехнулся. Предатель понял, что начальник полиции над ним издевается. — Я наказан по заслугам… (он хотел было перекреститься, но не хватило сил). Когда я вернулся в гациенду, там уже никого не было, кроме Гуаскара… Я ему и говорю: «Ну что, будешь мне платить?» Он не отвечает… только показывает на столе серебряные солес… Я нагнулся, стал считать — верно, ни одной лишней монетки. Я и говорю: «Дешево, однако, вы обделали это дельце. Не знал я, что вы мою барышню собираетесь выкрасть». Тут Гуаскар подал голос: «А если бы ты знал, что это твою госпожу хотят похитить, что бы ты сделал?» — «Да уж, наверное, взял бы не меньше четырехсот. Давай-ка мне четыреста — тогда, изволь, буду молчать». Этот ответ и погубил меня. Я и раньше заметил, что Гуаскар говорит со мной, а сам держит руку под плащом. А тут, как я сказал, что меньше четырехсот не взял бы, он усмехнулся так страшно и подходит ко мне… И вдруг как ударит меня ножом в спину… Я поначалу даже не понял, думал — он меня кулаком… Потом смотрю: у него в руке огромный нож… Я взвыл от боли… бегу, он за мной… я на лестницу… добежал вот сюда… упал… он, верно, думал, что я мертвый… и ушел… всего меня исколошматил… Он захрипел, но маркиз и начальник полиции не стали дожидаться его смерти. У них были дела поважнее… Снаружи раздался выстрел. Они сбежали вниз и бросились к окну… У автомобиля бегал дядюшка, размахивая руками, как сумасшедший… Они стали кричать ему, спрашивая, где Раймонд и мальчик; тот кричал в ответ, что сам их ищет… В то же мгновение по тропинке, ведущей в гору, промчался с быстротой молнии Раймонд, верхом на лошади, и Кристобаль — на ламе. Оба не откликались на зов, может быть, даже не слышали… Не успел заглохнуть топот, как справа, с дороги, ведущей в Хорильос, донесся стук копыт и на дороге показались всадники. — Мы спасены, если только заручимся лошадьми! — воскликнул Нативидад. — Индейцы, несомненно, едут через Сьерру в Куско или в окрестности Титикаки; они обязательно столкнутся с войсками Вентимильи — и те их задержат. Недаром они не хотели ехать берегом. |
