"Так он сбежал от нас", — на какое-то мгновенье Саша даже перестал дышать.

— Семья сжирала Баха, — в отцовском голосе уже звенела злость. — Все эти его жены — Мария Барбара, Анна Магдалина… Вся эта уйма детей! Господи, зачем?! Он даже по-настоящему не прославился при жизни! Он мог заставить весь мир поклоняться своему гению, а вместо этого он то бился за место капельмейстера, то возился с чесоточными мальчишками из хора… И все это лишь для того, чтобы прокормить эту ненасытную прорву, которая так важно зовется семьей!

Саша в ужасе прошептал:

— Ты говоришь в точности, как отец Генрих. Только он все время говорил о Боге, а ты о славе.

— Отец Генрих? Кто это?

— Ты его не знаешь? — не поверил мальчик. — Надо же… Ну и ладно… Это просто один священник. Получается, ты сбежал от нас — сюда?

Заметно передернувшись, отец резко ответил:

— Я не сбежал! Выбирай выражения. Я пустился в путь к самому себе.

Мальчик мстительно отозвался:

— А нашел Бёма.

Заметив, что он содрогнулся, Саша пожалел, что ударил слишком сильно. Но ему необходимо было сообщить отцу то, что он сам успел узнать:

— Себастьяну сейчас так одиноко, ты даже не представляешь! Брат у него холодный, как лягушка, а родители умерли. Думаешь, он написал бы столько, если б так и остался один? Он же, хоть и гений, но тоже человек… Ему хотелось быть счастливым! Чтобы его любили… Самому… тоже… А зачем вообще писать, если никто рядом с тобой не радуется тому, что ты написал?

Ему было немного неловко, что он говорит отцу такие слова. И все отчетливее казалось, будто это произносит за него Себастьян. Тот мальчишка, который ночами воровал ноты и задирал девчонок, чтобы никто не заподозрил, как ему страшно оставаться один на один с этим непонятным миром, в котором почему-то умирают именно те, кого любишь больше всего этого мира. Тот Себастьян, который еще и не догадывался, что он — гений, и хотел не всемирной славы и не посмертной памяти, а только тепла и ласковых слов, которых ему почти не досталось.

И Саша уже знал, что всего этого Иоган Себастьян Бах не переставал желать до самых последних своих дней. Может, потому-то ему и был дарован такой талант, что он любил людей, для которых писал?

Отец выслушал его, ни разу даже не попытавшись перебить, но что-то подсказывало Саше, что его слов он не принимает. Уже наверняка зная ответ, мальчик все же спросил:

— Ты совсем не хочешь вернуться?

— Куда? — В его голосе послышалась безнадежность. — В этом мире есть Бах. Можешь это понять? Что значит быть современником Баха, уже зная ему цену?

— А он…

— Он не исчезнет, если ты… Когда ты уйдешь. Ты мог слегка исправить его судьбу…

— Мне уже говорили это. Но я ни за что не стану лезть в его жизнь!

— Но, может, мне и самому удастся это сделать.

Испуганно уставившись на него, Саша прошептал, хватая его за руку:

— Не надо, пап! Пожалуйста, не надо. Тогда ведь он напишет совсем другую музыку. Если вообще что-нибудь напишет…

— Эта музыка может оказаться еще лучше.

— Лучше, чем написал Бах?!

Почему-то посмотрев на остро устремленный в ослепительно яркое небо острый купол лютеранской церкви, отец неохотно согласился:

— Это трудно представить. Но ведь, как любят говорить у вас: нет предела совершенству.

— А если она станет хуже?

По бесцветным губам скользнула усмешка:

— Ты можешь узнать это, только оставшись.