И вот они, один за другим, расходятся по домам и возвращаются к своим делам. Даже когда огонь принимается лизать стены домов, врывается в кухонные окошки и расползается по шкафчикам, даже когда он выплясывает по их кроватям и коврам, они занимаются делами, которыми занимались вчера, позавчера и позапозавчера.

Все должно быть как положено. Вот такие мы есть. Это нас спасет, правда? Разве не так? Теперь, когда мы – вот такие, все должно быть прекрасно, правда?

Мона ему сочувствует. Она сама кажется себе почерневшей. выжженной изнутри и снаружи. Она прошла сквозь огонь, и внутри остался один пепел.

Добравшись до вершины горы, она видит все, как ожидала: Грэйси, Парсон и ее дочка в тени скалы. Глаза у Грэйси совсем-совсем красные, в прожилках, и влажные, как очищенный гранат. Дочка спит у нее на руках. Пухлые щечки теснят ротик, и кажется, будто малышка надулась, оттопырив губу.

Парсон ее ждет, и не он один: с ним девочка лет десяти с мышиными темными волосами, в желтых теннисках. Она устремляет на Мону пронзительный взгляд и встает медленно, словно привыкла, что каждое движение отзывается болью.

– Миссис Бенджамин, – узнаёт Мона.

– Здравствуй, милочка, – отвечает девочка. – Ты прекрасно справилась.

– Это вы там внутри?

– Да. Несколько неудобно быть такой… коротенькой. Но я справляюсь.

– У вас получилось? – расспрашивает Мона. – Вы благополучно сюда добрались?

– Да, – отвечает Парсон, – хотя кое-кому это дорого стоило. – Он косится на Грэйси. – Она потеряла все.

Мона подходит к девушке, нагибается, протягивает к ней руки. Грэйси замечает ее не сразу, а потом поднимает голову и медленно отдает Моне спящего ребенка. Мона, приняв девочку, говорит:

– Ты хорошо о ней позаботилась, Грэйси.

Девушка смотрит в камень. Щеки ее отлакированы слезами, но трудно понять, плачет ли она сейчас. Новые слезы, если они есть, просто расползаются по этой пленке.

– Спасибо, – говорит Мона. – От души спасибо, Грэйси.

Присев, она устраивает ребенка у себя на руках. Не сводит с дочери взгляда и, не замечая того, склоняется над ней, прикрывая от зноя.

– Что сталось с Матерью? – спрашивает она.

– Дикарь, – отвечает ей миссис Бенджамин, – унес ее тело… к себе. Не знаю зачем и не слишком стремлюсь узнать. Сдается мне, ответ окажется не из приятных.

– Значит, все кончилось? – спрашивает Мона. – Совсем кончилось?

– На самом деле ничто никогда не кончается, – возражает Парсон. – Во всяком случае, я такого не припомню. Но трудам Матери здесь, да, кажется, пришел конец.

Малышка просыпается, смотрит на Мону, потом замечает ее часики и принимается ковырять их пальцами.

– Хочешь часы? Вот, бери. – Мона отстегивает ремешок и отдает дочке часы. Та держит их, как рыбак – призовую рыбу, и блаженно, недоверчиво улыбается. – Боже мой, – шепчет Мона, – Что же это?…

Она купается в чувстве материнства, близость ребенка согревает ее, как тепло костра.

– А с ней что будете делать? – спрашивает Парсон.