- Я очень рад! - улыбнулся князь, выпуская ручку Мэри и обмениваясь рукопожатием с Уолли. - Очень! Премного о вас наслышан!

Уолли встревоженно встрепенулся, но, прежде чем он успел спросить князя, о чем именно тот наслышан, Эрминтруда поспешила увести гостя в его комнату.

Невинная фразочка, оброненная князем, окончательно выбила бедного Уолли из колеи, поэтому, не успел высокий гость скрыться из вида, как Уолли принялся изливать на окружающих накопившуюся желчь.

- Типичный фанфарон, вот он кто! - сказал он Мэри. - Фанфарон и дамский прихвостень. Альфонс разодетый! Хотел бы я знать, откуда он берет деньги на свои костюмы? А, что скажешь?

Говорить Мэри было нечего, к тому же, не получив от Эрминтруды подтверждения способности князя тем или иным путем зарабатывать на жизнь, она и сама склонялась к тому, что в словах Уолли таилась изрядная доля истины.

Тем временем Эрминтруда проводила знатного гостя наверх, где ему была отведена самая лучшая спальня, и взволнованно высказала надежду, что ему там будет удобно. Просторная комната, обставленная с вызывающей роскошью, не давала повода в том усомниться, однако Эрминтруда с чисто женским кокетством желала услышать соответствующие заверения из уст самого князя. И он ее не разочаровал.

Рассыпавшись в безудержных похвалах по поводу ее вкуса, князь вновь облобызал ее ручку и, не выпуская мягкую ладонь Эрминтруды из своей руки, пылко заговорил:

- Наконец-то мне выпало счастье созерцать вас посреди милой вашему сердцу обстановки! Позвольте сказать вам, что здесь просто очаровательно. И вы, мое чудо! Боже, до чего вы обворожительны!

Никто прежде не изъяснялся с Эрминтрудой в столь изысканном тоне, даже Джеффри Фэншоу в пору самых ранних ухаживаний. Эрминтруда куда больше привыкла выслушивать упреки по поводу своего низкого происхождения и, будучи по натуре женщиной мягкой и покладистой, воспринимала высокомерное и снисходительное отношение соседей как должное. Вот почему она совершенно таяла от медоточивых слов, лившихся рекой и вдобавок - из уст не кого-нибудь, а настоящего князя. Эрминтруда даже не пыталась отнять руку, а уж тем более - приостановить безудержный поток лести. Она лишь по-девичьи зарделась и неуклюже спросила велеречивого гостя, хороший ли у нее вкус.

Князь Варасашвили, оказавшись в родной стихии, развернулся вовсю.

- У вас поразительный вкус, дорогая моя! Вы самую нищую лачугу в хоромы превратите! Вы необыкновенная женщина! - распинался он. - Едва увидев вас, я сразу подумал, что эту женщину недооценивают. Да, воистину вас никогда никто не понимал! Внешне вы так веселы и беззаботны, что окружающие наверняка считают: "Все у нее есть для счастья, у нашей хорошенькой миссис Картер - муж, прелестная дочурка, состояние, красота!" Должно быть, лишь мне удалось рассмотреть в самой глубине ваших глаз ту неуловимую тоску, что выдает страдающую душу, тот налет одиночества, который так часто сопровождает добрых людей, которых не понимают и недооценивают окружающие, даже самые близкие.

Слова его лились бальзамом на израненную душу Эрминтруды, которая до этой минуты ни разу в жизни даже не подозревала, что ее недопонимают. Она томно вздохнула и устремила на князя растроганные глаза, полные восторга и признательности.

- Удивительно, - произнесла она. - Мне ведь еще при нашей первой встрече показалось, что вы необыкновенно чуткий человек.

Князь нежно пожал ее руку.

- Мы с вами связаны незримыми душевными узами. И вы тоже чувствуете это, ведь вы так не похожи на всех своих соотечественниц.

Эрминтруда была твердо убеждена, что лучше Англии страны в мире нет, и считала англичан господствующей расой, однако слова князя восприняла как комплимент, начав тут же перечислять качества, которые и впрямь, в ее разумении, выделяли ее среди гордых англичанок. А качеств таковых оказалось хоть пруд пруди: от невосприятия твида и грубой обуви до чувствительной натуры, скрывавшейся (как столь точно) подметил Алексис за напускной веселостью.