— Вот так и знала, что этим кончится, — сказала горничная. — Бедняжка слишком долго ждала и теперь не может с собой совладать.

Миссис Бринк приняла от нее нюхательную соль и немного успокоилась.

— В следующий раз такого не повторится, — сказала она. — Я приготовлюсь. Только будь рядом, Рут. Если ты будешь со мной и дашь свою крепкую руку, я не испугаюсь.

Рут согласилась. В тот вечер мы не повторяли попыток, но теперь, когда я покидаю себя, Рут сидит рядом с миссис Бринк и наблюдает.

— Ты видишь? — спрашивает ее миссис Бринк. — Видишь мою мамочку?

— Вижу, мэм, — отвечает Рут. — Вижу.

Но затем миссис Бринк, похоже, забывает о горничной. Она берет обе руки матери в свои ладони и спрашивает:

— Марджери хорошая?

— Хорошая, очень хорошая, — отвечает ей мать. — Потому-то я к ней и пришла.

— А насколько хорошая? На десять поцелуев или на двадцать?

— Она достойна тридцати поцелуев, — говорит матушка и закрывает ей глаза, а я склоняюсь к ней и целую — только в глаза, щеки и никогда в губы.

Получив свои 30 поцелуев, она вздыхает, обнимает меня и кладет голову на грудь своей матери. Сидит так с полчаса, отчего на моем платье взмокает газовая вставка, и потом говорит:

— Теперь Марджери счастлива. — Или: — Теперь Марджери полна.

Все это время Рут сидит и смотрит. Но до меня не дотрагивается. Я предупредила, что никто не должен касаться духа, кроме миссис Бринк, поскольку это ее дух, который приходит к ней. Рут только смотрит своими черными глазищами.

Когда я полностью прихожу в себя, она провожает меня в мою комнату и раздевает. Рут говорит, что я не должна возиться с собственной одеждой, мол, даме это не подобает. Она снимает с меня платье, расправляет его, потом стаскивает мои ботинки, а затем усаживает меня на стул и расчесывает мои волосы.

— Красавицы любят, чтобы им расчесывали волосы, уж я-то знаю, — приговаривает она. — Гляньте-ка на мою ручищу. Расчешет от макушки до кончиков, и волосики лягут гладко, что твоя вода или шелк. — Свои иссиня-черные волосы она прячет под чепцом, из-под которого иногда выглядывает белый пробор, прямой как стрела.

Сегодня Рут меня расчесывала, и я заплакала.

— Чего это вы хнычете? — спросила она. Я объяснила, что щетка дергает волосы. — Надо же, плакать из-за щетки! — засмеялась Рут и стала расчесывать еще усерднее. Она сказала, что сделает 100 расчесов, и велела мне считать.

Затем отложила щетку и подвела меня к зеркалу. Рут поднесла руку к моим волосам, отчего они с треском взлетели к ее ладони. Я перестала плакать, а Рут разглядывала меня и говорила:

— Ну разве вы не красавица, мисс Дауэс? Кто скажет, что вы не истинная юная леди, отрада мужскому глазу?

2 ноября 1874 года

Я ушла к себе, ибо внизу жуткая суета. С каждым днем, что приближает нас к свадьбе Прис, безумство планов и заказов получает какое-нибудь новое добавление: вчера — белошвейки, позавчера — поварихи и парикмахерши. Глаза б мои не смотрели! Я уже сказала, что велю Эллис причесать меня, как обычно, и не изменю своим серым платьям и черным пальто, хотя согласилась на юбки поуже. Конечно, мать бранится. Да так — будто булавками плюется. Если под рукой нет меня, достается Эллис или Вайгерс и даже Гулливеру — сестриному попугаю. В ответ бедняга свистит и тщетно колотит подрезанными крыльями.

А посреди всего этого восседает Прис, безмятежная, точно кораблик в оке бури. Она решила оберегать свою внешность, пока не закончен портрет. Как живописец, мистер Корнуоллис верен правде жизни, и сестра боится, что ее благоприобретенные тени и морщинки он перенесет на холст.