Та встряхнула свою кофту с непомерно длинными рукавами из черной как смола кожи; они были зашиты и оканчивались ремнями, на которых от частого употребления тоже виднелись отметины пряжек. Я почувствовала, как в перчатках взмокли мои руки. От воспоминания они потеют и сейчас, хотя ночью довольно свежо.

Надзирательницы аккуратно все сложили на место, и мы, покинув эту жуткую комнату, двинулись дальше, пока не достигли низкой каменной арки. Дальше проход сузился настолько, что наши юбки чиркали по стенам. Здесь уже не было газовых рожков, и лишь в единственном настенном канделябре горела свеча, которую мисс Хэксби вынула, чтобы, прикрывая рукой пламя, пляшущее от просоленного подземного ветерка, освещать нам путь. Я огляделась. До сих пор я понятия не имела, что в Миллбанке или вообще где-нибудь на свете есть подобное место. По спине пробежал холодок ужаса. «Меня хотят убить!» — подумала я. Они унесут свечу и бросят меня здесь, чтобы я одна вслепую, ощупью выбиралась на свет или сошла с ума!

Тут мы достигли коридорчика, где было четыре двери, и мисс Хэксби остановилась перед первой. В колеблющемся свете свечи мисс Ридли возилась с ключами на ремне.

Отперев замок, она ухватилась за дверь, но вопреки ожиданиям не распахнула ее, а медленно оттянула, и я разглядела, что толстая створка обита соломой, заглушающей брань и вопли узницы. Та, разумеется, услышала, что дверь открылась. Внезапно раздался сильный удар, жутко прозвучавший в этом сумеречном и тихом крохотном пространстве, потом еще один, а за ним — крик:

— Сука! Пришла полюбоваться, как я здесь гнию? Будь я проклята, если не удавлюсь, когда ты уйдешь!

Отведя обитую дверь, мисс Ридли дернула щеколду заслонки на второй деревянной двери. Открылось зарешеченное окошко. За ним была тьма, густая и непроглядная, что называется, хоть глаз коли. Я вглядывалась так, что заломило в висках. Крики смолкли; казалось, в камере ничто не шелохнется, но вдруг из непостижимого мрака вынырнуло лицо, прижавшееся к прутьям решетки. Ужасное лицо: белое, мокрое от пота, в ссадинах; на губах запеклись кровь и пена, безумные глаза щурились от хилого света нашей свечи. Мисс Хэксби вздрогнула, а я отпрянула, но лицо повернулось ко мне и рявкнуло:

— Чего уставилась, зараза?

Мисс Ридли хлопнула ладонью по двери, пытаясь унять заключенную.

— Попридержи свой поганый язык, Джекобс, иначе загостишься тут на месяц, поняла?

Узница закусила побелевшие губы и уткнулась лбом в прутья, но продолжала сверлить нас безумным и ужасным взглядом. Мисс Хэксби подошла к ней чуть ближе.

— Твое дурацкое поведение, Джекобс, весьма огорчает меня, миссис Притти и мисс Ридли. Изуродовала камеру, голову себе разбила. Тебе это надо?

Узница судорожно вздохнула.

— Хотелось чего-нибудь расколошматить. А миссис Притти — сука! Я ее порву, и плевать, насколько меня засадят в темную!

— Ну все, хватит, — оборвала мисс Хэксби. — Наговорилась. Приду завтра. Поглядим на твое раскаянье после ночи в темноте. Давайте, мисс Ридли.

Надзирательница с ключом подошла к двери, и взгляд Джекобс стал еще безумнее.

— Не запирай меня, тварь! Не уноси свечу! — Она ударилась лицом о решетку. — Ох!

Мисс Ридли шваркнула заслонкой, но я успела заметить, что узница в жакете — кажется, смирительном, с зашитыми черными рукавами и пряжками. В дверь снова бухнуло — видимо, Джекобс билась головой, — и раздался приглушенный и уже отчаянный крик:

— Не уходите, мисс Хэксби! Ох! Я больше не буду!

Этот вопль был страшнее проклятий. Неужели ее там оставят? — спросила я. Одну, в полной темноте? На лице мисс Хэксби не дрогнул ни единый мускул. Дежурные будут приходить с проверкой, сказала она, а через час заключенная получит хлеб.