Второй акт начался через несколько лет: местом действия стала оживленная автобусная остановка в Шехзадебаши, временем действия — вечер Рамазана.

Мелек ничуть не изменилась. Не знаю, насколько иначе выглядело мое лицо, но рост уже позволял взять реванш. Роскошная форма студента инженерного училища тех времен сегодня заткнула бы за пояс любого генерала, да и к тому же хорошо скрывала мою худобу. В вечернем полумраке наши глаза на миг встретились, и я заметил, что ее взгляд дрогнул. Переглянувшись, мы оба смущенно улыбнулись и отвернулись друг от друга.

Круг вновь замкнулся. Отныне каждую субботу я выпрыгивал из кровати, не дожидаясь, пока отец придет брызгать мне в лицо водой, и бежал на встречу с Мелек, которая в сопровождении старой тетушки направлялась на педагогические курсы.

Случайная встреча всегда происходила на одной и той же улице. И каждый раз она несколько секунд смотрела на меня, ее ресницы трепетали, а губы непременно складывались в страдальческую улыбку. Вот она, великая любовь тех лет, впечатлений которой нам хватало на целую неделю.

Мое сердце разрывалось на части, когда я думал о том, как Мелек понапрасну ждет меня каждую субботу, как она замедляет шаг, полагая, что я опаздываю.

Я все еще смеюсь, вспоминая об этом. Пару раз я даже хотел признаться в этом госпоже Варваре, но несчастная полоумная старуха блуждала в своем собственном мире, и донести до нее что-то, не связанное с Кегамом, было совершенно невозможно. Она всегда слушала меня со странным беспокойством, как будто я вторгался в ее мысли, и довольно скоро начинала говорить о себе. Когда же я попытался сравнить чувства Мелек с тем, что когда-то чувствовал Кегам, на меня обрушилась волна ненависти. Так тема была закрыта раз и навсегда.

Впрочем, со стыдом признаюсь, что не отличался по отношению к Мелек и тысячной долей того постоянства, которое присутствовало у госпожи Варвары к Кегаму.

Не прошло и месяца с момента моего приезда в Милас, как я ужасным образом предал «свою» девушку, и у меня началась череда странных, невероятных авантюр.

Это довольно долгая история.

Церковный квартал сплошь состоял из покосившихся старых домов. Зимой обрамленная ими площадь утопала в грязи, а летом превращалась в океан из солнечного света и пыли.

В летнюю жару идти через центр площади было выше моих сил, поэтому я двигался по краю разбитой мостовой, прячась в жалкой тени, которую отбрасывали карнизы домов.

Днем мужчины и молодые девушки уходили на работу, дети находились в церковной школе, а в квартале оставались только замужние женщины и старики.

Окна обычно были закрыты, занавески приспущены, а двери домов, напротив, постоянно открыты настежь. То и дело в сумрачных, прохладных дворах можно было увидеть старух в домотканых шароварах и черных платках, которые сидели за ткацким станком иди качали детей на качелях. Иногда там же босоногие женщины, неряшливо одетые, повязав головы белыми тряпками, стирали белье и пели песни.

Но к вечеру, когда солнце начинало садиться, картина преображалась. Пепельно-серые фасады домов играли новыми красками, на них проступали тонкие стебли виноградной лозы и плюща. Под открытыми окнами выстраивались ряды горшков с геранью и базиликом.

Из дверей в углу церковной ограды на площадь с шумом выбегали дети, и жизнь плавно перетекала на улицу.

Казалось, что в разгаре базарный день: перед дверями появлялись топчаны, скамейки, прялки, кувшины, подносы с зеленью и овощами, стелились циновки. Старухи, которые днем ткали, теперь брались за прялки, а молодые женщины чистили овощи или заворачивали сарму. Все население церковного квартала, начиная с младенцев и заканчивая тяжелобольными стариками, было в этот час на улице.

Тут же принимали гостей, предлагали угощение, решали денежные споры и делили наследство, договаривались о свадьбах и приданом, наказывали провинившихся детей. Ближе к закату главный священник выходил на вечернюю прогулку, останавливался перед каждым крыльцом, чтобы поговорить с хозяевами, а порой садился в кресло, которое торжественно выносили из какого-нибудь дома специально для него, и пил кофе или ликер.