|
.. В печке оказалась целая груда пепла. Это было все, что оставалось от бумаг Нежданова, от заветной тетрадки... Он сжег все это в течение ночи. Но тут же в печке, сбоку, прислоненный к одной из стенок, находился портрет Марианны, подаренный ему Маркеловым. Видно, у него не хватило духа сжечь и этот портрет! Нежданов бережно вынул его и положил на стол рядом с запечатанными бумажками. Потом он решительным движением руки сгреб свою фуражку и направился было к двери... но остановился, вернулся назад и вошел в комнату Марианны. Там он постоял с минуту, оглянулся кругом и, приблизившись к ее узенькой кроватке, нагнулся — и с одиночным немым рыданьем приник губами не к изголовью, а к ногам постели ... Потом он разом выпрямился — и, надвинув фуражку на лоб, бросился вон. Ни с кем не встретившись ни в коридоре, ни на лестнице, ни внизу, Нежданов проскользнул в палисадник. День был серый, небо висело низко, сырой ветерок шевелил верхушки трав и качал листья деревьев; фабрика стучала и шумела меньше, чем о ту же пору в другие дни; с двора ее несло запахом угля, дегтя, сала. Зорко и подозрительно оглянулся Нежданов и пошел прямо к той старой яблоне, которая привлекла его внимание в самый день его приезда, когда он в первый раз выглянул из окна своей квартирки. Ствол этой яблони оброс сухим мохом; шероховатые обнаженные сучья, с кое—где висевшими красноватыми листьями, искривленно поднимались кверху, наподобие старческих, умоляющих, в локтях согбенных рук. Нежданов стал твердой ногою на темную землю, окружавшую корень яблони, и вынул из кармана тот небольшой предмет, который находился в ящике стола. Потом он внимательно посмотрел на окна флигелька... „Если кто—нибудь меня увидит в эту минуту, — подумал он, — тогда, быть может, я отложу...“ Но нигде не показалось ни одного человеческого лица... точно все вымерло, все отвернулось от него, удалилось навсегда, оставило его на произвол судьбы. Одна фабрика глухо гудела и воняла, да сверху стали сеяться мелкие, иглистые капли холодного дождя. Тогда Нежданов, взглянув сквозь кривые сучья дерева, под которым он стоял, на низкое, серое, безучастно—слепое и мокрое небо, зевнул, пожался, подумал: „Ведь ничего другого не осталось, не назад же в Петербург, в тюрьму“, сбросил фуражку долой и, заранее ощутив во всем теле какую—то слащавую, сильную, томительную потяготу, приложил к груди револьвер, дернул пружину курка... Что—то разом толкнуло его, даже не слишком сильно... но он уже лежал на спине и старался понять: что с ним и как он сейчас видел Татьяну?.. Он даже хотел позвать ее, сказать: „Ах, не надо!“ — но вот уже он весь , онемел, и над лицом его, в глазах, на лбу, в мозгу завертелся мутно—зеленый вихрь — и что—то страшно тяжелое и плоское придавило его навсегда к земле. |
