Тогда же была разрушена красивейшая мечеть Кул Шариф, похожая на эмирский дворец Казык Йорты, который, однако, превосходила размерами и была украшена гораздо более изысканно. Восемь ее минаретов напоминали о восьми провинциях Булгарского государства, купол — о власти сеида, месяцы — о всевластии аллаха.

Спустя столетия, в 1995 году, эту мечеть начали возводить снова, и уже вскоре из-за белых зубцов казанского кремли, изумляя контрастом, глядели бок о бок луковки-купола русской церкви и тощие, как борзые псы, кусачие минареты мечети Кул Шариф…

…Часть казанцев бросилась бежать к воротам. Там началась самая настоящая паника. У ворот давились, толкали друг друга. Те, кто прорвался, помчались к бесу, норовя там спрятаться от вражеских копий и сабель.

За беглецами поскакал отряд князя Щенятева — перебили многих, уцелели единицы. Вся земля от реки Казанки до самого леса была устлана окровавленными телами. И в городе ступить было некуда — повсюду мертвецы, сложенные, как поленья для костра, друг поверх друга. По реке плыли, точно бревна, на лугах за Казанкой…

По велению царя Иоанна все мужчины в городе были перебиты, а женщины и дети взяты в плен. Не найдется теперь ни одного русского ратника, который не держал бы татарских пленников при себе; зато сколько русских людей освободили из многолетнего плена — сказать страшно.

Палицкий своих пленников в Москву отправил, а сам двинулся тихим шагом на богомолье. Знал, что не доживет до конца года, не «оздравеет». А Авдейка еще крутится поблизости, еще надеется на милость Божию, на то, что оживет любимый барин, восстанет с одра и снова будет весел и бодр.

— Не нам, не нам, Господи, но имени Твоему, — бормотал Андрей, — даждь славу. Настави нас, Господи, на путь спасения и даруй ми пострадати за имя Твое святое и за порученное мне от Тебя христианство… Никак не могу терпети я христианства гиблюща; да како нарекуся: се аз и люди, яже ми дал есть, а иные наши недруги…

Иногда в светелку к больному приходила и Наташа. Она в последнее время совсем отдалилась от побратима. Секретничала с рукодельницей Сольмирой, думала о чем-то своем. А уж что происходит в Наташиной голове — о том даже загадывать боязно. Все равно ведь не угадаешь. «Фантастическая женщина», — думал Харузин.

Многозначительно улыбаясь, Наташа садилась поблизости от Эльвэнильдо, поглядывала то на побратима, то на раненого боярина. Авдейка-слуга не слишком-то красавицу жаловал. Угадывал в ней что-то враждебное. Может быть, чувствовал, что она — темный эльф, кто знает. У людей иногда бывает развито ощущение потустороннего. Наташа не раз убеждалась в этом сама, да и на чужих примерах — тоже.

Эльвэнильдо откладывал книгу, брался за гитару. Он заметил как-то, что боярин от музыки просыпается, слушает внимательно и даже как будто улыбается. Песни у эльфийского менестреля однообразные, по большей части печальные, но есть в них что-то… Тоска по иным, далеким мирам, например. Кроме того — в этом менестрель также давно убедился еще по ролевому опыту — чем «круче» воин, чем суровей «железячник», тем более сентиментальные песни ему на душу ложатся.

И заводил Эльвэнильдо «Плачи по Боромиру», и длинные баллады о неразделенной любви пленника и господской дочери:

Были в его арсенале и «философские» песни, тоже длинные и заунывные — весенним днем, у костра, на какой-нибудь бесхитростной «Артуровке» или «Столетовке» (игре по Столетней войне — вот уж во что сто лет играть можно!), у какого-нибудь «просто наемника» сладко схватывало сердце при мысли о том, что есть — и где-то совсем близко! — таинственные, волшебные миры, прелестные феи, жители полых холмов… и все такое.