Как в детстве: мир‑и‑мир‑и‑на‑всегда, кто поссорится — свинья... Вы обо мне подумали немного хуже, чем следовало, Бен. Я просто хотел, чтобы все вышло хорошо... думал, если взяться, как следует, то получится... И получилось! Получилось... Только по моему пути идти нельзя, Бен. Это — крышка! В нашей Галактике вспыхнет еще одна «сверхновая». И ученые других миров будут ломать головы, пытаясь объяснить ее появление естественными причинами. Надо вертеть ручки в другую сторону, Бен!
Г о л д в и н. Я понимаю, Френк. Так и будет.
Ф р е н к. Да‑да... Что я еще хотел? Я прикидывал там, в журнале, — есть возможность полного управления ядром. Очень топкая регулировка энергией нейтрин и антинейтрин, локализация пучков — и все получится. Это... это же золотой век, Бен! Любые запасы энергии, любые превращения веществ, любые структуры... Золотой век, мимо которого человечество пройдет! Потому что это тоже нельзя, Бен. Ото оружие. То самое, с великолепной скоростью доставки: от объекта А к объекту В — или наоборот. Это тоже нельзя, Бен!
Г о л д в и н. Я знаю, Френк.
Ф р е н к. Что я еще хотел? (Улыбается.) Мы сейчас как в аэропорту за минуту до вылета: все, что собирался сказать напоследок, вылетает из головы... (Поднимается, берет урановый образец.)
Г о л д в и н. Что вы делаете, Френк, — это же уран!
Ф р е н к. Неважно... (Перекидывает образец с руки на руку.) Еще неизвестно, кто сейчас больше испускает частиц: он или я... Дерьмовый все‑таки металл этот уран. Окисляется, со всякими средами взаимодействует. Даже столовую ложку из него отлить нельзя. Цвет гнусный... И это дрянцо держит в страхе целый мир! (Кладет обра зец обратно.) Нет, вздор. Не он — люди сами держат в страхе друг друга. (Возвращается к креслу, шатается. Годвин бросается к нему.) Ничего, Бен, все в порядке. (Садится.) Но на этот раз, кажется, обойдется. В мире все останется по‑прежнему. Есть только один путь: грубый, примитивный — но надежный. И мир уцелеет... Правда, этот математик говорил — ну, да что он понимает в физике, робот! Мир уцелеет. Все будет тихо, спокойно. Люди вздохнут с облегчением, будут жить. Только одно... только одно: какой мелкой сволочью должен почувство‑вать после этого себя каждый мало‑мальски думающий человек на Земле! Его спасли, ему снисходительно раз‑решили жить дальше — до новой опасности, когда снова придется трястись от страха, бояться неба, воды, земли, друг друга — всего! Что может быть постыднее! А ведь все в руках их самих, всех людей Земли. И не требуется ни героизма, ни жертвенности... ни даже большого ума. Только одно: понимаешь, что твоя работа опасна для людей — брось это дело! Найди другое: выращивай сады, сей хлеб, играй в джазе, строй дома — не пропадешь, прокормишь и себя, и семью... Но нет, как это: бросить?! Я брошу, а кто‑то другой займет мое хорошее место? И я останусь в дураках? Вот так и получается... Крик души: устроиться, устроиться, устроиться! Чтоб меньше работать, больше получать! Урвать, урвать любой ценой! Бегающие глаза, устремленный вид и потные ладони... И все остаемся в дураках. (Помолчав.) «Чем вас привлекает наша фирма? Сколько вы получали раньше? Сколь‑ко откладывали? Есть ли у вас девушка, и любит ли он; бейсбол? Какую религию вы исповедуете?» Какое вам дело, что я исповедую, лавочники?! Будь ты проклята, планета лавочников, планета напуганных идиотов! Сго‑ришь — туда тебе и дорога... (Прикладывает ладони к лицу.) Нет. Не то... Это у меня от общения с Хенишем, Кеннетом, Клинчером и его высокопревосходительством, господином адмиралом. Не все же такие, как они... А знаете, Бен: первое время мне это льстило. «Разрешите, сэр, представить вам доктора Гарди, руководителя экспериментального сектора Центра...» «Вы настоящий американец, док!» Куда к черту... А теперь, после общения с ними, такое отвращение к жизни, что и умирать не страшно. |