|
Мне всегда хотелось запретного. Все, что я делал, доказывало, что я от природы неисправим. Я сомневался в том, в чем сомневаться не полагалось, отказывался подчиняться приказам, с которыми не был согласен, сочинял истории, которые истолковывались, как злобная ложь, Робин поднял свою искалеченную руку. – По латыни «левый» – дурной, вредный, отсюда и отношение к левшам. Воспитатель, которого мне наняли перед школой, считал, что я пишу левой рукой назло ему. Иногда он привязывал ее мне за спину, чтобы заставить писать правой. Порой он до крови бил линейкой по левой ладони. Я, наверное, был единственным в Англии мальчиком, который считал, что в школе лучше, чем дома. Только сейчас Макси до конца поняла, какое у Робина было безрадостное детство. Неудивительно, что в нем не осталось места для любви. Как же он все это пережил, сохранив чувство юмора, ясную голову и доброту? У нее душа болела за него с Джайлсом, двух одиноких мальчиков, которые заслуживали гораздо лучшей участи. Хорошо хоть, что их было двое. Но все же… – Ну, хорошо, допустим, что мы оба выросли, чувствуя себя чужими в нашем окружении, Робин. Разве этого достаточно? Неужели нас связывают только наши слабости? . – Не наши слабости, а наше взаимное доверие. Робин полусидел на письменном столе, держась руками за его край. В белой рубашке, худощавый и сильный, он был невыразимо привлекателен. – Мы признаемся в наших слабостях только тем, в ком чувствуем способность их понять и принять нас такими, какие мы есть. Даже когда я тебя почти не знал, я рассказывал тебе о том, о чем не говорил никому, в чем не смел признаться даже самому себе. – Это меня и беспокоит, Робин, – ответила Макси откровенностью на откровенность. – Мне кажется, что ты только потому хочешь на мне жениться, что я помогла тебе в трудную минуту. Тебе надо было выговориться, а я оказалась под рукой. Разве это причина для женитьбы? Выслушать тебя могла бы и любая другая женщина. – Неужели ты такого плохого мнения о моих умственных способностях? – Робин улыбнулся ей с такой нежностью, что у Макси растаяло сердце. – Никакая другая женщина мне не помогла бы. С тобой одной я чувствую себя цельной личностью. Видя, что она все еще колеблется, он добавил: – Ты многому меня научила, но главное – ты научила меня любить. – Он помолчал. – Я люблю тебя, Канавиоста. Макси задохнулась, услышав слова, которые уже не надеялась услышать. – Ты говорил, что не можешь любить. – Я действительно так думал, но вы с Джайлсом вправили мне мозги. Мне казалось, что я любил Мэгги так сильно, как только мог, и что она ушла от меня, потому что этого ей было недостаточно, потому что во мне чего то не хватало. Теперь я знаю, что способен любить сильнее и что тогда я просто еще не встретил женщину, которую полюбил бы всем сердцем. Мэгги попробовала мне это однажды объяснить, но я ничего не понял. Робин снова помолчал, отыскивая самые убедительные слова. – Мое чувство к Мэгги было ограничено определенными пределами. Тебя, Макси, я люблю беспредельно. – Он так сильно сжал край стола, что суставы его пальцев побелели. – В то утро, когда мы уехали из Ракстона, ты, кажется, призналась, что любить меня. Или мне это померещилось? Душу Макси словно озарил солнечный свет. – Господи, Робин, ну, конечно, я люблю тебя, – прошептала она. – Все эти разговоры о том, какие мм разные, о том, что я не смогу жить в Англии, были лишь уловкой. Я просто боялась, что слишком тебя люблю, а ты меня – нет. Макси встала и протянула к Робину руки. Куртка упала с ее плеч на пол. Робин шагнул вперед и заключил ее в объятия. Их тела с самого начала знали, что предназначены друг для друга. Теперь у Макси не оставалось сомнений – только желание. Они лежали на персидском ковре, и вдруг Робин отстранился от нее. |
