— Мне было всего девятнадцать, когда мы встретились, — рассказывала она, — а ему тридцать. Я была невзрачной девчонкой, а он — красавец, с прекрасными манерами; в замечательном сером костюме. В то время я собиралась замуж за Эзру, папиного брата; ты, наверное, не знал об этом, правда? Да, я тогда пользовалась успехом. И тут вмешался твой папа. Ох и настырный же он был! Его не смущало, как это выглядит со стороны, — ему было все равно. Растолкал всех и объявил себя моим женихом. Сперва я думала, он смеется надо мной. Ведь он мог бы взять себе любую девушку, любую красавицу, но потом я увидела: это всерьез. Я не знала, что делать, потому что по-настоящему любила твоего дядю Эзру, хотя он был… он был гораздо проще, больше подходил ко мне. Но стоило появиться твоему папе, даже воздух в комнате и тот становился другим — живым, что ли. И вот однажды он положил мне руки на плечи, я сказала ему, не надо, я помолвлена с Эзрой, а он сказал, что знает об этом, и подошел еще ближе, и тогда я сказала, что Эзра хороший, очень хороший человек, а он ответил, да, это правда; и мы обнялись и прижались друг к другу, как двое людей, у которых общее горе, и я сказала: «Да ты ведь почти что мой деверь», и он сказал: «Да, вот именно почти» — и поцеловал меня в губы.

Люк опустил глаза. Зачем она рассказывает о таких вещах?

— И если мы ссорились, — продолжала она, — ты должен знать, Люк, виноват в этом был не он. Ну кто я такая? Подумаешь — девчонка с фермы из захолустного округа Гаррет. Почти совсем неграмотная, да и поладить со мной не так-то легко. Я человек нелегкий. Ты не должен его винить. Однажды — ты еще ходил в детский сад и наверняка не помнишь — я забрала тебя и ушла от него. Сказала, что он меня не любит и никогда не любил, а женился на мне назло своему брату, которому всегда завидовал. Я обвинила его во всех смертных грехах, а когда он ушел на работу, взяла тебя и отправилась на станцию… Сейчас смешно рассказывать, но тогда мне было не до смеха: пока мы сидели на скамейке и ждали поезда, какого-то солдата вырвало прямо в мою раскрытую сумку. Подошел поезд, а я никак не могла заставить себя слазить в сумку и вытащить билеты, если они еще на что-то годились, не могла заставить себя вытащить деньги, чтобы купить новые билеты. И я, как нищенка, попросила у монашки монетку и позвонила твоему папе. «Коди, — сказала я, — приезжай за мной, я не хочу с тобой расставаться. О Коди, мы так срослись, что, если даже ты и не любишь меня, теперь нам с тобой не разойтись. Я должна вернуться к тебе». Он бросил все и приехал за мной на машине — спокойный, уверенный, в своем замечательном сером костюме, непохожий на других. Ты не помнишь? — спросила она. — Совсем забыл. Ну, вероятно, оно и к лучшему. Знаешь, Люк, когда едва не теряешь близкого человека, с глаз будто пелена спадает! Начинаешь понимать, как много он для тебя значит. Видишь, что нет никого, кто бы хоть немного походил на него, что он незаменим. Он всегда заботится прежде всего о нас с тобой, никогда, ни разу в жизни, не оставлял нас. Когда уезжает по делам на новое место, то всегда вместе с нами, потому что, как он говорит, не хочет быть таким, как его отец: разъезжает повсюду, а о родных и думать забыл. Неправда, будто твой отец возит нас с собой потому, что не доверяет мне. Он по-настоящему заботится о нас. Я часто вспоминаю, как твой папа поцеловал меня тогда в первый раз. «Да, вот именно почти что деверь», — сказал он и поцеловал меня так легко, но так настойчиво и уверенно, как будто не представлял себе, что я могу ему отказать. И теперь я понимаю: тогда-то и началась моя жизнь! А в то время мне это даже в голову не приходило, я и не подозревала, как все это важно.