|
В Марселе все тебя похоронили. Нашлись даже очевидцы твоего расстрела. Хирш рассмеялся. --Эмигрантские сплетни! Ну ничего, говорят, это к долгой жизни. Хорошо, что ты здесь, Людвиг. -- Он кивнул в сторону батареи репродукторов и пояснил: -- Рузвельт! Твой спаситель говорит. Давай-ка послушаем. Я кивнул. Мощный, раскатистый голос и так перекрывал любое изъявление чувств. Да мы и отвыкли от них; на этапах "страстного пути" людям столько раз случалось терять друг друга из вида и находить -- или не находить -- снова, что деловитая, будничная немногословность встреч и расставаний вошла в привычку. Надо быть готовым умереть завтра -- или свидеться через годы. Главное, что сейчас ты жив, этого достаточно. Этого было достаточно в Европе, подумал я. Здесь все иначе. Я был взволнован. Кроме того, я почти ни слова не мог разобрать из того, что говорит президент. Я заметил, что и Хирш слушает не слишком внимательно. Он пристально наблюдал за собравшимися. Большинство слушали безучастно, но некоторые отпускали замечания. Толстуха с башней белокурых волос презрительно рассмеялась, недвусмысленно постучала себя по лбу и удалилась, покачивая пышными бедрами. --They should kill that bastard!(7) -- буркнул стоявший рядом со мной мужчина в клетчатом спортивном пиджаке. --Что значит "kill"? -- спросил я у Хирша. --Убить, -- пояснил он с улыбкой. -- Прикончить. Это слово надо знать. Динамики вдруг умолкли. --Ты ради этого все репродукторы включил? -- спросил я. -- Принудительное воспитание терпимости? Он кивнул. --Моя вечная слабость, Людвиг. Никак от нее не избавлюсь. Только зряшная это затея. Причем где угодно. Люди быстро разошлись. Остался лишь мужчина в спортивном пиджаке. --По-каковски это вы говорите? -- буркнул он вопросительно. -- Немецкий, что ли? --По-французски, -- невозмутимо ответил Хирш. (Мы говорили по-немецки.) -- Язык ваших союзников. --Тоже мне союзнички. Мы за них воюем! Все из-за Рузвельта этого! Мужчина вразвалку удалился. --Вечно одно и то же, -- вздохнул Хирш. -- Ненависть к иностранцам -- вернейший признак невежества. -- Потом он взглянул на меня. -- А ты похудел, Людвиг. И постарел. Но я-то думал, тебя вообще уже нет в живых. Странно, это первое, что думаешь про человека, когда о нем долго не слышишь. А ведь мы не такие старые. Я усмехнулся. --Такая уж у нас проклятая жизнь, Роберт. Хирш был примерно моих лет -- ему тридцать два. Но выглядел гораздо моложе. И фигурой пощуплей, и ростом поменьше. --Я был твердо уверен, что тебя убили, -- проронил я. --Да я сам распустил этот слух, чтобы легче смыться, -- объяснил он. |
