|
--Правда? -- спросил я, почему-то только сейчас начиная злиться. -- Вроде бы не такая уж она и красавица, чтобы так заноситься. Мойков усмехнулся. --Сегодня у нее не лучший день, но чем дольше ее знаешь, тем больше она располагает к себе. --Она что, итальянка? --Вроде того. Зовут ее Мария Фиола. Помесь, как и почти все здесь; мать, по-моему, была то ли испанской, то ли русской еврейкой. Работает фотомоделью. Раньше жила здесь. --Как и Лахман, -- заметил я. --Как Лахман, как Хирш, как Левенштайн и многие другие, -- с готовностью подтвердил Мойков. --Здесь у нас дешевый интернациональный караван-сарай. Но все- таки это на разряд выше, чем национальные гетто, где поначалу обычно поселяются новоприбывшие. --Гетто? Здесь они тоже есть? --Их так называют. Просто многих эмигрантов тянет жить среди земляков. Зато дети потом мечтают любой ценой вырваться оттуда. --Что, и немецкое гетто тоже есть? --А как же. Йорквилл. Это в районе Восемьдесят шестой улицы, где кафе "Гинденбург". --Как? "Гинденбург"? И это во время войны? Мойков кивнул. --Здешние немцы иной раз похлеще нацистов. --А эмигранты? --Некоторые тоже там живут. На лестнице раздались шаги. Я тотчас же узнал хромающую поступь Лахмана. Ее сопровождал глубокий, очень мелодичный женский голос. Должно быть, пуэрториканка. Она шла впереди Лахмана, не слишком заботясь о том, поспевает ли за ней ее обожатель. Не похоже было, что у нее парализованная нога. Говорила она только с мексиканцем, который вел ее под руку. --Бедный Лахман, -- сказал я, когда вся группа удалилась. --Бедный? -- не согласился Мойков. -- Почему? У него есть то, чего у него нет, но что он хотел бы заполучить. --И то, что остается с тобой навсегда, верно? --Беден тот, кто уже ничего не хочет. Не хотите ли, кстати выпить рюмочку, от которой недавно отказались? Я кивнул. Мойков налил. На мой взгляд, расходовал он свою водку как-то уж слишком расточительно. И у него была очень своеобразная манера пить. Маленькая стопка полностью исчезала в его громадном кулаке. Он не опрокидывал ее залпом. Мечтательно поднеся руку ко рту, он медленно проводил ею по губам, и только затем в его длани обнаруживалась уже пустая стопка, которую он бережно ставил на стол. Как он ее выпил, понять было нельзя. После этого Мойков снова открывал глаза, и в первый миг казалось, что они у него совсем без век, как у старого попугая. --Как теперь насчет партии в шахматы? -- спросил он. --С удовольствием, -- сказал я. Мойков принялся расставлять фигуры. |
