|
Бел сознает лишь себя, голову спящего ребенка у нее на коленях и мельтешение другого ребенка внизу, у реки; то, что она привносит в разговор, даже мелкие шпильки в адрес Поля, – это все из снисходительности, из принятой ею роли тихой ступицы, обязанной поддерживать вращенье колесных спиц. Однажды она видела Бел – летним вечером, дома, они были там вчетвером, – шпынявшей Поля куда оскорбительнее. Он вдруг встал и вышел в сад. Недолгое смущенное молчание. Потом и Бел вскочила и вышла из комнаты, и пошла прямо к нему, сквозь сумерки, они всё видели в окно, пошла прямо к Полю, стоявшему на дальнем конце лужайки. Она повернула его к себе и порывисто обняла. Выглядело это чуть ли не уроком. Изнутри дома им было видно, как улыбается Поль. И после они никогда не говорили об этом, даже не упоминали. Такие вещи хранишь вместе со старыми бусинами и брошками; чтобы поплакать над ними, ощутить, как разительно изменилось твое воспринимаемое прочими «я».
Если бы только можно было обратиться в Бел; в саму себя, но лишенную всякой гордыни. А вот и Эмма медленно возвращается к четверке взрослых, встает рядом с матерью. – Я тоже хочу полежать, как Кэнди. – Милая, пусть она спит. Да тебе тут и места не хватит. Эмма скашивает глаза на тетку, та протягивает руку. Девочка опускается на колени и плюхается на ноги Кэтрин. Та гладит Эмму по волосам, смахивая шелковистые пряди с ее щеки. Поль прилегает, облокотясь, зевает. – Вот кто из нас самый умный. Питер краем губ улыбается Кэтрин. – Извини. Полное безобразие – говорить о делах в такой божественный день. – Я слушала с удовольствием. Поль хмыкает. – Не соглашаясь ни с одним словом. Кэтрин чуть пожимает плечами, смотрит на него поверх пикниковой скатерки. – Просто думала о сказанном Бартом. Питер спрашивает, кто такой Барт; похоже, он думает, что это имя, а не фамилия. Поль объясняет. Питер щелкает пальцами. – Кто-то говорил мне о нем на днях, – он садится, поворачивается к Кэтрин. – И что он сказал? Она отвечает ему, как отвечала бы Эмме. – Он анализировал туристские путеводители. В своей книге эссе. Как они внушают представление, будто все утилитарное, все современное скучно. Единственное, что интересно, это древние памятники и виды. А виды, говорит он, почти однозначно соотносятся с горами и солнечными пляжами. Она добавляет: – Вот и все. И превзойди-ка меня в бессвязности. Поль: – Вся эта возня с горами началась, конечно, с романтиков. Кэтрин проводит пальцем по волосам Эммы. Началась-то она с Петрарки, но никто не обязан знать так много. – Я думаю, он пытался показать, что недостаток воображения у путешествующих имеет источником преимущественно средние классы. Представления среднего класса о прекрасном. Он говорит о том, как путеводители посвящают три параграфа какому-нибудь городскому собору, а сам реальный, живой город вмещается у них в две строки. По другую сторону пикниковой скатерти Поль откидывается на спину, сцепляет на затылке руки. – И как правило, по причинам, более чем основательным. – Если считать, что архитектура тринадцатого века важнее реальности двадцатого. – А почему бы и нет? Когда ты выбрался отдохнуть. Она бросает на распростертого Поля короткий взгляд. – Тогда почему тебе не по душе ложные представления о французах и англичанах? Это ведь в точности та же форма подвергнутой отбору реальности. – Не понимаю. Вот дурь-то. Чуть-чуть спровоцируй ее, и она становится похожей на человека. Он улыбается. – Ты одобряешь буржуазные стереотипы относительно того, на что стоит посмотреть во время отпуска. |
