Подонки действовали слаженно, будто заранее распределили обязанности. Пока прыщавый верзила расправлялся с Катиным мужем, остальные разогнали машину, и та завелась, как назло, послушно.

«Пестрая лента» автомобилей равнодушно уползала к столице, сотни пар глаз пялились на дорогу, задние подпирали впереди идущих. Все знали: нужно остановиться, помочь, но не были уверены в том, что остановятся другие…

Он очнулся в пыли, густо орошенной кровью. Сколько лежал на обочине – не знал. Наверное, минуту. Вполне хватило, чтобы синие «Жигули» растворились в безумном потоке.

«Догони! Догони! Догони!» – пульсировала в голове единственная мысль.

Никак нельзя было понять, в какую сторону бандиты повезли его жену. Вначале он пристроился к потоку и побежал, понимая, насколько это бессмысленно; потом стал призывно, требовательно размахивать руками, показывая то на шоссе, то на разбитое лицо, и наконец выбежал на скоростную полосу и встал.

– Стойте! Остановитесь!!. Эй! Кто‑нибудь! Да остановитесь же!!! – раздался душераздирающий крик.

Но змея, извиваясь, все ползла и ползла. Говорят, змеи не могут слышать.

Лютая ненависть, обида, гнев – все, что осталось живого – теперь были направлены на нее, на змею. В подсознании отложилось единственно неизменное, на всю жизнь: «Люди! Гады! Не прощу!»

Когда же его наконец подобрал пожилой водитель многотонного «КрАЗа», ему было все равно, с какой стороны восходит и куда садится беспощадное солнце.

1

Следователь Акинфиев в последнее время сильно сдал. И немудрено: внезапная кончина любимой жены кого угодно выбьет из колеи. Он осунулся, в одночасье поседел и, казалось, потерял всякий интерес к жизни.

Коллеги, как могли, старались ему помочь. Так, из шестидесяти четырех дел к концу августа у Акинфиева осталось двадцать шесть, да и те несложные.

Александр Григорьевич был человеком умным и образованным, ремесло свое знал хорошо и работал на совесть, но возился, как правило, долго и сроков никаких не выдерживал.

Случилось так, что в середине августа из окна собственной квартиры при неустановленных обстоятельствах выпал тихий молодой человек двадцати трех лет от роду. Врагов мирный юноша при жизни не имел, «в связях, порочащих его, замечен не был». Никакого последнего послания, даже традиционного «Прошу никого не винить…» покойный не оставил. По факту смерти было возбуждено уголовное дело, но результаты экспертиз начисто отмели подозрение на криминал. Поэтому через несколько дней Акинфиев с согласия прокурора и в полном соответствии с законом дело прекратил. Однако настырные родственники самоубийцы (фамилия несчастного была Авдышев) не согласились с таким исходом и посылали петиции прокурору области с требованием возобновить дело. Они даже обращались к частным детективам и обещали не посчитаться с затратами, но толком объяснить, на чем основано их подозрение, не могли.

«Поймите, – терпеливо разъяснял Акинфиев, имевший несчастье дежурить в тот злополучный день, – дело может быть возбуждено только в случаях, когда имеются достаточные данные, указывающие на признаки преступления. Ни следов, ни оснований подозревать кого бы то ни было нет».

Дядя потерпевшего, заменивший ему отца, заявления, однако, не забирал и снова принимался названивать во все инстанции, писать и требовать. Ему вторила жаждущая отмщения юная вдова. Вместе они даже сочинили длинное и гневное послание на имя Генерального прокурора, ну и, разумеется, в советских традициях – письмо в областную газету.

В конце сентября Александр Григорьевич Акинфиев переехал на дачу в Лианозово, которую строил по Пушкину: тридцать лет и три года, да так и не достроил.

Эта каменная дача походила на замок, старинный заброшенный замок с четырьмя пустыми комнатами, уютной кухонькой (единственным оборудованным помещением) и неизменным атрибутом любого порядочного замка: с камином.