|
Иногда он оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая глазами у всех: «Где я и что вы за люди?» Марфенька немного стала бояться его. Он большею частию запирался у себя наверху, и там – или за дневником, или ходя по комнате, говоря сам с собой, или опять за фортепиано, выбрасывал,как он живописно выражался, «пену страсти». Егорка провертел щель в деревянной, оклеенной бумагой перегородке, отделявшей кабинет Райского от коридора, и подглядывал за ним. – Ну, девки, покажу я вам диковинку! – сказал он, плюнув сквозь зубы в сторону, – пойдемте, Пелагея Петровна, к барину, к Борису Павловичу, в щелку посмотреть; в тиатр не надо ходить:как он там «девствует»!.. – Некогда мне, гладить надо, – сказала та, грея утюг. – Ну,вы, Матрена Семеновна? – А кто ж комнату Марфы Васильевны уберет? Ты, что ли? – Что за черт – не дозовешься ни одной! – сказал с досадой Егорка, опять плюя сквозь зубы, – а я там вертел, вертел буравом! – Покажи мне, что там такое! – напрашивалась любопытная Наталья, одна из плетельщиц кружев у Татьяны Марковны. – Вы – распрекрасная девица, Наталья Фаддеевна, – сказал Егорка нежно, – словно – барышня! Я бы – не то что в щелку дал вам посмотреть, руку и сердце предложил бы – только… рожу бы вам другую!.. Прочие девки засмеялись, а та обиделась. – Ругатель! – сказала она, уходя из комнаты, – право, ругатель! – А то вы, – договаривал Егорка ей вслед, – больно уж на тятеньку своего смахиваете с рыла-то, на Фаддея Ильича! И захихикал. Однако он убедил первых двух пойти и посмотреть. Все смотрели по очереди в щель. – Глядите, глядите, как заливается, плачет никак! – говорил Егорка, толкая то одну, то другую к щели. – Взаправду плачет, сердечный! – сказала жалостно Матрена. – Да не хохочет ли? – И так хохочет! Смотрите, смотрите! Все трое присели, и все захихикали. – Эк его разбирает! – говорил Егорка, – врезамшись, должно быть, в Веру Васильевну… Пелагея ткнула его кулаком в бок. – Что ты врешь, поганец! – заметила она со страхом, – ври, да не смей трогать барышень! Вот узнает барыня… Пойдемте прочь! А Райский и плакал, и смеялся чуть ли не в одно и то же время, и все искренне «девствовал», то есть плакал и смеялся больше художник, нежели человек, повинуясь нервам. Он в чистых формах все выливал образ Веры и, чертя его бессознательно и непритворно, чертил и образ своей страсти, отражая в ней, иногда наивно и смешно, и все, что было светлого, честного в его собственной душе и чего требовала его душа от другого человека и от женщины. – Что ты все пишешь там? – спрашивала Татьяна Марковна, – драму или все роман, что ли? – Не знаю, бабушка, пишу жизнь – выходит роман; пишу роман – выходит жизнь. А что будет окончательно – не знаю. – Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, – заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. – Зачем только ты пишешь все по ночам? – сказала она. – Смерть – боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой! И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец… Он смотрелся в зеркало и сам поражался переменой в себе. Желтые пятна легли на висках и около носа, а в черных густых волосах появились заметные седины. «Зачем я брюнет, а не блондин? – роптал он. – Десятью годами раньше состареюсь!» – Ничего, бабушка, не обращайте внимания на меня, – отвечал он, – дайте свободу… Не спится: иногда и рад бы, да не могу. |
