|
– Ах, Верочка, и ты, и ты!.. Что это, как вы все меня любите!.. – говорила она, собираясь опять заплакать, – и я ведь вас всех люблю… как люблю, господи!.. Да как же и когда вы узнаете это; я не умею даже сказать!.. Вера почти умилилась внутренне, но не смогла ничего ответить ей, а только тяжело перевела дух и положила ей руку на плечо. – Я сяду, – сказала она, – я дурно спала ночь… – Бабушка зовет к обедне… – Не могу, душечка, скажи, что я не так здорова… и не выйду сегодня… – Как, ты совсем не придешь туда? – в страхе спросила Марфенька. – Да, я полежу, я вчера простудилась, должно быть. Только ты скажи бабушке слегка… – Мы к тебе придем. – Боже сохрани! Вы помешаете мне отдохнуть… – Ну, так пришлем тебе сюда всего… Сколько мне подарков… цветов… конфект прислали!.. Я покажу тебе… Марфенька рассказала все, что и от кого получила. – Да, да – хорошо… это очень мило! покажи… Я после приду… – рассеянно говорила Вера, едва слушая ее. – А это что? Еще букет! – сказала вдруг Марфенька, увидя букет на полу, – что это он на полу валяется? Она подняла и подала Вере букет из померанцевых цветов. Вера побледнела. – Кому это? чей? Какая прелесть! – Это… тоже тебе… – едва выговорила Вера. Она взяла первую ленточку из комода, несколько булавок и кое-как, едва шевеля пальцами, приколола померанцевые цветы Марфеньке. Потом поцеловала ее и села в изнеможении на диван. – Ты в самом деле нездорова – посмотри, какая ты бледная! – заметила серьезно Марфенька, – не сказать ли бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно – в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен! – Ничего, ничего – пройдет! Ни слова бабушке, не пугай ее!.. А теперь поди, оставь меня… – шептала Вера, – я отдохну… Марфенька хотела поцеловать ее и вдруг увидела, что у ней глаза полны слез. Она заплакала сама. – Что ты? – тихо спросила Вера, отирая украдкой, как будто воруя свои слезы из глаз. – Как же не плакать, когда ты плачешь, Верочка! Что с тобой? друг мой, сестра! У тебя горе, скажи мне… – Ничего, не гляди на меня, это нервы… Только скажи бабушке осторожно, а то она встревожится… – Я скажу, что голова болит, а про слезы не упомяну, а то она в самом деле на целый день расстроится. Марфенька ушла. А Вера затворила за ней дверь и легла на диван. III Все ушли и уехали к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам себя в зеркале, чувствуя озноб, попросил у Марины стакан вина, выпил и бросился в постель. Ему было не легче Веры. И он, истомленный усталостью, моральной и физической, и долгими муками, отдался сну, как будто бросился в горячке в объятия здорового друга, поручая себя его попечению. И сон исполнил эту обязанность, унеся его далеко от Веры, от Малиновки, от обрыва и от вчерашней, разыгравшейся на его глазах драмы. Ему снилось все другое, противоположное. Никаких «волн поэзии» не видал он, не била «страсть пеной» через край, а очутился он в Петербурге, дома, один, в своей брошенной мастерской, и равнодушно глядел на начатые и неконченные работы. Потом приснилось ему,что он сидит с приятелями у Сен-Жоржа и с аппетитом ест и пьет, рассказывает и слушает пошлый вздор, обыкновенно рассказываемый на холостых обедах, – что ему от этого стало тяжело и скучно, и во сне даже спать захотелось. И он спал здоровым прозаическим сном, до того охватившим его, что когда он проснулся от трезвона в церквах, то первые две, три минуты был только под влиянием животного покоя, стеной ставшего между им и вчерашним днем. |
