|
Райский зашел к нему и с удивлением услышал эту новость. Обратился к бабушке, та сказала, что у него в деревне что-то непокойно. Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и смотрела в пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около глаз. На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия – намек на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя на себя в зеркало. Иногда подходила к столу, где лежало нераспечатанное письмо на синей бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь. «Куда уйти? где спрятаться от целого мира?» – думала она. Нынешний день протянулся до вечера, как вчерашний, как, вероятно, протянется завтрашний. Настал вечер, ночь. Вера легла и загасила свечу, глядя открытыми глазами в темноту. Ей хотелось забыться, уснуть, но сон не приходил. В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она не пугалась; нервы были убиты, и она не замерла бы от ужаса, если б из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор или убийца в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не встанет более. И она продолжала глядеть в темноту, на проносившиеся волнистые тени, на черные пятна, сгущавшиеся в темноте, на какие-то вертящиеся, как в калейдоскопе, кружки… Вдруг ей показалось, что дверь ее начинает понемногу отворяться, вот скрипнула… Она оперлась на локоть и устремила глаза в дверь. Показался свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видели, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеча на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение. Поставив лампу на столик, за изголовьем Веры, она сама села напротив, на кушетку, так тихо, что не стукнула лампа у ней, когда она ставила ее на столик, не заскрипела кушетка, когда она садилась. Она пристально смотрела на Веру; та лежала с закрытыми глазами. Татьяна Марковна, опершись щекой на руку, не спускала с нее глаз и изредка, удерживая вздохи, тихо облегчала ими грудь. Прошло больше часа. Вера вдруг открыла глаза. Татьяна Марковна смотрит на нее пристально. – Тебе не спится, Верочка? – Не спится. – Отчего? Молчание. Вера глядела в лицо Татьяны Марковны и заметила, что она бледна. «Не может перенести удара, – думала Вера, – а притворства недостает, правда рвется наружу…» – Зачем вы казните меня и по ночам, бабушка? – сказала она тихо. Бабушка молча смотрела на нее. Вера отвечала ей таким же продолжительным взглядом. Обе женщины говорили глазами и, казалось, понимали друг друга. – Не смотрите так, ваша жалость убьет меня. Лучше сгоните меня со двора, а не изливайте по капле презрение… Бабушка! мне невыносимо тяжело! простите, а если нельзя, схороните меня куда-нибудь живую! Я бы утопилась… – Зачем, Вера, не то говорит у тебя язык, что думает голова? – А зачем вы молчите? что у вас на уме? Я не понимаю вашего молчания и мучаюсь. Вы хотите что-то сказать и не говорите… – Тяжело, Вера, говорить. Молись – и пойми бабушку без разговора… если можно… – Пробовала молиться, да не могу. О чем? чтоб умереть скорей? – О чем ты тоскуешь, когда все забыто? – сказала Татьяна Марковна, пытаясь еще раз успокоить Веру, и пересела с кушетки к ней на постель. – Нет, не забыто! Моя вина написана у вас в глазах… Они все говорят… – Что они говорят? – Что нельзя жить больше, что… все погибло. – Не умеешь ты читать бабушкиных взглядов! – Я умру, я знаю! только бы скорей, ах, скорей! – говорила Вера, ворочая лицо к стене. |
