|
– Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! – шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться. – Молись и ты! – шептала она ей иногда мимоходом. – Молитесь вы за меня – я не могу! – отвечала Вера. – Плачь! – говорила бабушка. – Слез нет! – отвечала Вера, и они молча расходились по своим углам. Райский также привязался к ним обеим, стал их другом. Вера и бабушка высоко поднялись в его глазах, как святые, и он жадно ловил каждое слово, взгляд, не зная перед кем умиляться, плакать. В Вере оканчивалась его статуя гармонической красоты. А тут рядом возникла другая статуя – сильной, античной женщины – в бабушке. Та огнем страсти, испытания, очистилась до самопознания и самообладания, а эта… Откуда у ней этот источник мудрости и силы? Она – девушка! Он никак не мог добраться; бабушка была загадкой для него. Он напрасно искал ключа. Обе упрашивали Райского остаться тут навсегда, жениться, завестись домом. – Боюсь, не выдержу, – говорил он в ответ, – воображение опять запросит идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели у художника? Творчество – вот его жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, – заканчивал он обыкновенно свою речь, и еще больше печалил обеих и сам чувствовал горе, а за горем грядущую пустоту и скуку. Бабушка погружалась в свою угрюмость, Вера тайно убивалась печалью, и дни проходили за днями. Тоска Веры была постоянная, неутолимая, и печаль Татьяны Марковны возрастала по мере того, как она следила за Верой. Она, пока Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь одна другую, видели, что ни та, ни другая не спит. – Ты не спишь, Верочка? – спросит бабушка. – Сплю, – отвечает Вера и закрывает глаза, чтоб обмануть бабушку. – Вы не спите, бабушка? – спросит и Вера, также поймав ее смотрящий на нее взгляд. – Сейчас только проснулась, – говорит Татьяна Марковна и поворачивается на другой бок. «Нельзя жить! нет покоя и не будет никогда!» – терзалась про себя Вера. «Нет – не избудешь горя. Бог велит казнить себя, чтоб успокоить ее…» – думала бабушка с глубоким вздохом. – Когда же вы возьмете меня к себе отсюда, бабушка? – После свадьбы, когда Марфенька уедет… – Я теперь хочу, мне не живется здесь, не спится. – Погоди, оправься немного, тогда… Вера умолкала, не смея настаивать. «Не берет! – думала она, – презирает…» X На другой день после такой бессонной ночи Татьяна Марковна послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал было веселый, радуясь, что угрожавшая ей и «отменной девице» Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой. – Обновил к осени фуфайку, поздравьте, – сказал он, – подарок дражайшего Бориса Павловича. Взглянув на Татьяну Марковну, он вдруг остолбенел и испугался. Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал. |
