|
Бабушка так и ахнула. – Весь, весь в мать! – говорила она. – Та тоже все, бывало, тоскует. ничего не надо, все о чем-то вздыхает, как будто ждет чего-нибудь, да вдруг заиграет и развеселится, или от книжки не оттащишь. Смотри, Василиса: и тебя, и меня сделал, да ведь как вылитые! Вот постой, Тит Никоныч придет, а ты притаись и срисуй его, а завтра тихонько пошлем к нему а кабинет на стену приклеить! Каков внучек? Как играет! не хуже француза-эмигранта, что у тетки жил… И молчит, не скажет! Завтра же в город повезу, к княгине, к предводителю! Вот только никак не заставишь его о хозяйстве слушать: молод! Борис успел пересказать бабушке и «Освобожденный Иерусалим», и Оссиана, и даже из Гомера, и из лекций кое-что, рисовал портреты с нее, с детей, с Василисы; опять играл на форте-пиано. Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли я в ней так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина про-падает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно. А бабушка все хотела показывать ему счеты, объясняла, сколько она откладывает в приказ, сколько идет на ремонт хозяйства, чего стоили переделки. – Верочкины и Марфенькины счеты особо: вот смотри,говорила она, – не думай, что на них хоть копейка твоя пошла. Ты послушай… Но он не слушал, а смотрел, как писала бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее. – Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая – мальчик! – говорила однажды бабушка. – Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает, что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем… Он стал проситься посмотреть старый дом. Неохотно дала ему ключи от него бабушка, но отказать не могла, и он отправился смотреть комнаты, в которых родился, жил и о которых осталось у него смутное воспоминание. – Василиса, ты бы пошла за ним, – сказала бабушка. Василиса тронулась было с места. – Не надо, не надо; я один, – упрямо сказал Борис и отправился, разглядывая тяжелый ключ, в котором пустые места между зубцами заросли ржавчиной. Егорка, прозванный зубоскалом, – потому что сидел все в девичьей и немилосердно изде-вался над горничными, – отпер ему двери. – И я, и я пойду с дядей, – попросилась было Марфенька. – Куда ты, милая? там страшно – у! – сказала бабушка. Марфенька испугалась. Верочка ничего не сказала; но когда Борис пришел к двери дома, она уж стояла, крепко прижавшись к ней, боясь, чтоб ее не оттащили прочь, и ухватясь за ручку замка. Со страхом и замиранием в груди вошел Райский в прихожую и боязливо заглянул в сле-дующую комнату: это была зала с колоннами, в два света, но до того с затянутыми пылью и пле-сенью окнами, что в ней было, вместо двух светов, двое сумерек. Верочка только что ворвалась в переднюю, как бросилась вприпрыжку вперед и исчезла из глаз, вскидывая далеко пятки и едва глядя по сторонам, на портреты. – Куда ты, Вера, Вера? – кричал он. Она остановилась и глядела на него молча, положив руку на замок следующей двери. Он не успел дойти до нее, а она уже скрылась за дверью. За залой шли мрачные, закоптевшие гостиные; в одной были закутанные в чехлы две ста-туи, как два привидения, и старые, тоже закрытые, люстры. Везде почерневшие, массивные, дубовые и из черного дерева кресла, столы, с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой; большие китайские вазы; часы – Вакх, едущий на бочке; большие овальные, в золоченых, в виде веток рамах, зеркала; громадная кровать в спальне стоя-ла как пышный гроб, покрытый глазетом. |
